И тесть на пенсии уже был, не у дел, пусть и с прочными старыми связями - поучениями не злоупотреблял, говорил, как с равным, умным, лишь изредка сомнение выказывал не случайность ли возвысила? Не остался ли юношеский максимализм? Не собьют ли на взлете?
Сбили.
Сбили? Нет, сам он себя тогда сбил. Сам! Вспомни раннее утро, персональная "Волга", из которой ты вылезаешь непроспавшийся, раздраженный, наодеколоненный, в модном пальто, купленном в недавней поездке по Европе. И попадается ненароком на глаза дворник, и начинаешь ты отчитывать его - съеженного, покорно кивающего мол, мил-человек, почему образовались сосульки на карнизе представительного учреждения? Позор! Немедленно. Знать не знаю, какая еще там оттепель ночью была! Совещание сегодня, высокие люди приезжают, чтобы - через пятнадцать минут...
Дворник боязливо мнется, пытается что-то сказать, да к чему слушать, о чем лепечет этот серый человек в черной телогрейке? Отвернулся, повторив гневный наказ, и пошел, плечи расправив и подбородок вздернув, по скользкой от гололеда лестнице к высоким дверям с бронзовыми ручками.
А дворник полез на крышу. Март, подтаявший наст едва держался на скатах и под тяжестью человека рухнул... И не стало человека.
Конечно, нашлись бы оправдания. Мог он спастись. Мог! Если бы не отправился на похороны. Увидел лицо человека в гробу незнакомое, он ведь и не разглядел тогда это лицо, близких увидел, семью, горе их... И - сломался. Не пошел выклянчивать милости, валяться в ногах. Муторно вдруг стало, вечностью потянуло, и вспомнились понятия самые что ни на есть отвлеченные совесть, грех, суета, выбор.
А после состоялся разговор с тестем - одряхлевшим, поблекшим, слабеньким, уходящим. И в глазах старика он увидел не разочарование, не презрение, не осуждение, а лишь легонькое, схожее с нежностью сожаление. Старик уже понял тщетность суеты, ее внешний блеск и тягостную пустоту, скрытую за блеском... И все-таки старик заставил себя что-то привычно-ловко сообразить, кого-то нужного припомнить и, механически сняв трубку телефона, твердить в нее заученные фразы, справляясь поначалу о здоровье и семье этого нужного, болтая о разных разностях и уж после, в конце разговора, прося об одолжении для зятя.
Следующим же днем приехал Ярославцев в высотный дом, принял пропуск из амбразуры окошечка и поднялся, шалея от бликов света на мраморе, от простора коридоров, помпезности ковров, в кабинетик-клетушку, где желтый, сухой человечек в роговых очках принял от него анкету, сказав "Я позвоню... Сам"
Позвонил. И месяц спустя очутился он как по волшебству в чужедальней тропической стране, на большой стройке - в качестве начальника с ограниченными полномочиями. Бытие зарубежное шиком не отличалось тесный гостиничный номер в провинциальном отеле, труд от зари до зари, хлопоты с женой, ожидавшей ребенка, ее отъезд. Из развлечений - фильм по воскресеньям в местном кинотеатре на открытом воздухе.
Но работал он самозабвенно. Понимал здесь он нужен. И не в роли наблюдателя, а вершителя великих преобразований.
Затем - долгожданный отпуск, родина, ребенок, семья; уже привычные коридоры здания, знакомые лица чиновников.
- Послушайте, - сказал он одному из них, казавшемуся более-менее инициативным. - Зачем нам покупать за валюту материалы, которые мы вкладываем в эту стройку? Материалы отнюдь не худшие выпускаются и у нас.
- Крепкая идейка, - ответил чиновник. - Но возникает масса проблем со всякими согласованиями, заказами, транспортом... Живите проще, Вова!
- Я второй день в отпуске. Время у меня есть. С поставщиками договорюсь. Обещайте лишь пяток поездок их людям. Как экспертам. Понимаю. Сложно. Но - прикиньте разницу по валютным суммам. Командировочных жалко?
Прикинули. И отправились на тропическую стройку материалы из холодной Сибири. Сетующих на их качество не нашлось.