– Лайл помнил, что говорит с единственным человеком в целом свете, способным в случае чего внести за него залог и освободить до суда.
– Какими судьбами?
– Как обычно. – Мать отставила тарелку с проростками и теляпией. – Захотелось узнать, живой ли ты.
– Пойми, мам, быть скваттером вовсе не так опасно, как утверждают полицейские и домовладельцы. Я в полном порядке, сама видишь.
Мать поднесла к носу секретарские очки-половинки на цепочке и с помощью компьютера внимательно осмотрела сына.
Лайл навел объектив медиатора на алюминиевую дверь мастерской.
– Видишь, мам? Это электрическая дубинка. Если кто-то вздумает меня донимать, то получит удар в пятнадцать тысяч вольт.
– А это законно, Лайл?
– Вполне. Заряд не убивает, а просто надолго вырубает. Я отдал за эту штуковину хороший велик. У нее много полезных защитных свойств.
– Звучит ужасно.
– Дубинка совершенно безвредна. Видела бы ты, чем теперь вооружены фараоны!
– Ты продолжаешь делать себе инъекции, Лайл?
– Какие инъекции?
Она нахмурилась:
– Сам знаешь какие.
Лайл пожал плечами:
– Это тоже безвредно. Гораздо лучше, чем мотаться в поисках знакомства.
– Особенно с такими девицами, что болтаются там у вас, в зоне бунта. – Мать боязливо поежилась. – Я надеялась, что ты останешься с той приятной гонщицей – кажется, Бриджитт? Куда она подевалась?
– Женщина с таким прошлым, как у тебя, могла бы понять значение этих инъекций, – игнорировал вопрос Лайл. – Речь идет о свободе от воспроизводства. Средства, устраняющие половое влечение, дают человеку истинную свободу – от потребности к размножению. Ты бы радовалась, что у меня нет сексуальных партнеров.
– Я не возражаю против отсутствия партнеров, просто обидно, что тебя это вообще не интересует.
– Но, мам, мной тоже никто не интересуется! Никто!
– Что-то незаметно, чтобы женщины ломились в дверь к механику-одиночке, живущему в трущобе.
– Если это произойдет, ты узнаешь первой. – Лайл радостно улыбнулся. – Когда я был гонщиком, у меня были девушки. Я уже через это прошел, мам. Если у человека в голове мозги, а не сплошные гормоны, то секс – пустая трата времени. Освобождение от секса – это главная форма движения за гражданские права в наше время.
– Глупости, Лайл. Это противоестественно.
– Прости, мам, но тебе ли говорить о естественности? Ты ведь вырастила меня из зиготы в возрасте пятидесяти пяти лет! – Он пожал плечами. – И потом, для романов я слишком занят. Мне хочется как можно лучше разобраться в велосипедах.
– Когда ты жил у меня, ты точно так же возился с велосипедами. У тебя была нормальная работа и нормальный дом с возможностью регулярно принимать душ.
– Да, я работал, но разве я когда-нибудь говорил, что хочу работать? Я сказал, что хочу разбираться в велосипедах, а это большая разница. Зачем мне вкалывать, как какому-то рабу, на велосипедной фабрике?
Мать промолчала.
– Я ни о чем тебя не прошу, мам. Просто мне не нужно начальство, учителя, домовладельцы, полицейские. Здесь мы нос к носу – я и моя работа с великами. Знаю, власть не выносит, когда человек двадцати четырех лет от роду живет независимой жизнью и делает только то, что ему хочется, но я стараюсь себя не афишировать, и пусть никто мной не интересуется.
Мать побежденно вздохнула:
– Ты хоть нормально питаешься, Лайл? Что-то ты осунулся.
Лайл показал объективу свое бедро.
– А это видала? Скажешь, перед тобой недокормленный, болезненный слабак?
– Может, навестишь меня, в кои-то веки нормально поужинаешь?
– Когда?
– Скажем, в среду. Я пожарю свиные отбивные.
– Может быть. Посмотрим. Я еще позвоню, ладно? – Лайл первым повесил трубку.
Присоединить кабель медиатора к примитивному телевизору оказалось нелегко, но Лайл был не из тех, кто пасует перед простой технической загвоздкой.