А ведь инженер не мог не понимать, как вредит такое отрицание доказательству его алиби.
Кручинин сошёл у прокуратуры, а Грачик поехал к нему домой, где и провёл почти три часа в состоянии нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.
Едва Кручинин отворил дверь, Грачик не мог удержать сам собой сорвавшийся вопрос:
— Что сказал Гордеев?
Кручинин мгновение смотрел на него с недоумением, словно он и без того должен был знать все.
— Он сказал, что не виновен, но о том, где пропадал той ночью, — ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это и без него. Одевайся.
— Послушайте, я голоден. Прошу, пожалуйста, джан: давайте пообедаем.
— Обедай. Я поеду один.
Грачик нехотя взял шляпу, и они спустились к автомобилю.
— Куда же ехать? — спросил Грачик, садясь за руль.
— Пока прямо, — рассеянно ответил Кручинин.
Перчатки на рояле
Грачик с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать адрес.
В конце концов они остановились у большого нового дома, в одном из переулков, неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.
Им отворила женщина лет тридцати. Первое, а может быть и единственное, что поражало в ней, — невыносимая яркость окрашенных перекисью водорода волос. Гладко при бранные на прямой пробор, они так блестели, что казались какой-то безжизненной лаковой коркой. Резко бросалось в глаза несоответствие этой химической поправки, введённой к краскам, отпущенным даме матерью-природой. Быть может, смуглый цвет её кожи был бы даже приятен, несмотря на обезображивавшие лицо рябины, если бы его окружала естественная рамка чёрных волос. А в том, что именно чёрные волосы и были отпущены ей природой, можно было судить и по цвету её темно-карих глаз, и по пушку над верхней губой, и по всему её южному облику. Эти несносные кудри цвета выгоревшей соломы во весь голос химии противоречили здравому смыслу и требованиям элементарного вкуса. Грачик даже подумал: «Неужели Вадим Гордеев, с его хорошим вкусом и здоровым восприятием жизни, мог увлечься подобным очевидным нарушением естественности, являющейся непременным условием красоты?» В фигуре этой женщины бросалась в глаза какая-то особенная угловатость ширококостного скелета, сообщавшая всему её облику тяжеловесность и даже грубость.
В те короткие мгновения, что Грачик стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, он успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем могут обнаружиться в этой особе, не сделают их друзьями. Как объект симпатии она была для него потеряна раз и навсегда.
Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна — эти была она — сначала немного смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала о её утрате. После ареста Вадима она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, ре будучи с ним знакома и понимая двусмысленность своего положения.
— Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал — бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? — возразил Кручинин.
Грачик не мог не заметить усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.
— Вы правы… — сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она отвернулась. Потом решительно и глядя прямо в глаза Кручинину спросила: — Что может спасти Вадима?
— Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.
— Только это?
— Да.