Или, по крайней мере, за это его повесили.
- Ты думаешь, он убил больше?
Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.
- Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза..." - он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.
- Что сказала тебе мать? - нажал Клив.
Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.
- Только то, что он и я были одинаковы в некоторых вещах, - сказал он.
- Чокнутые, что ли? - спросил полушутя Клив.
- Что-то вроде того, - ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: - Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.
- Пришел сюда? - спросил Клив. - О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.
Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.
- Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, - ответил мальчик. Это был осмысленный поступок.
Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.
- Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?
- Не считай меня дураком, Билли, - предостерег Клив.
- Я и не считаю, - ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: - Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь... - он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: - Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.
Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, - этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.
- Что я могу для тебя сделать? - поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.
- Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.
Епископ улыбнулся.
- Такие славные истории", - сказал он и стал рассказывать.
В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины.