Входишь в магазин и говоришь: «Дайте мне то‑то и то‑то». Заворачивают тебе чин по чину, да еще улыбаются, а ты уходишь и денег не платишь! Это номер!
– Тогда и тебе пассажиры за проезд платить не будут.
– Ну и хрен с ними, если я могу все без монет получать. Одно на одно выходит.
– А девчонки? – улыбнулся Майа.
– То же самое! И девчонки тоже даром! Оптом! Все так все! Вот это было бы государство! Заметь, – добавил он, помолчав, – до этой сволочной войны мы нельзя сказать чтобы уж такие несчастные были. По‑моему, даже, скорее, счастливые. Только как‑то до нас это не доходило. А вот теперь поняли. Возьми меня и жену. Времена хорошие были, жили неплохо. А уж такой бабы, как моя жена, таких баб ты, брат, и не видывал. По правде говоря, я сам ее всему обучил. А все‑таки такие бабы, поверь на слово, на каждом шагу не встречаются. Ох, черт! Никогда не забуду – ночь дождливая, ветер так и свистит, того и гляди, лачугу снесет, а мы с женой лежим себе на перине, в тепле, а рядом ночничок горит. Вот это и есть настоящая жизнь, погода мерзкая, а ты с женой лежишь себе в тепле, на пуховой перине и слушаешь, как там на дворе дождь хлещет, ветер – словом, черт знает что. А тебе на них чихать! Только нас двое и есть, в тепле, на пуховой перине, а рядом ночничок. Я ее обнимаю сзади и глажу ей живот. Ах ты черт! Вот когда чувствуешь себя человеком, а жена ни слова не говорит, уж поверь мне. Ждет и слова не вымолвит. А на дворе ветер, погода препохабнейшая! Ветер, дождь, град, гром, настоящий потоп! А ты лежишь себе на пуховой перине, в тепле да гладишь ей живот. И на все‑то тебе наплевать! Пусть себе снаружи бушует, сволочь! Нас только двое, жена да я. Прямо король с королевой. Вот это жизнь, – а что, разве нет?
Он остановился и тревожно взглянул на Майа.
– А ты‑то это знаешь, а? Скажи, ну скажи! Скажи, знаешь ты‑то, тоже знаешь?
– Что знаю? Любовь?
– Да нет, не любовь. А то, что я тебе рассказал. На улице ветер, дождь, а ты в затишке, в тепле, с женой, и ночничок горит, – словом, короли мы, и только, и на всех нам наплевать.
– Да, – сказал Майа, – именно так, на всех наплевать! На всех, какие ни на есть. Плевать на них, на их грязные рожи!
– Ну вот, – сказал с сияющей улыбкой Ниттель. – На всех, сколько их ни на есть. А я вижу, ты здорово соображаешь! Я сразу смекнул, что ты, в общем‑то, славный малый, хотя вид у тебя больно серьезный. А другому этого ни за что не понять. Скажи‑ка, – он снова остановился, – а когда фрицы придут, как по‑твоему, они нас всех укокошат? Тут парни говорят, что они придут на танках с огнеметами, и как дадут раз – так и уложат всех до последнего.
– Возможно. На войне все возможно.
– Да, скажу я тебе! – протянул Ниттель. – Неужели фрицы могут такое сделать! Вот уж гады‑то!
Нахмурив брови, оп молча толкал тележку. Майа поглядел на покойницу. Вдруг ему подумалось, что когда‑нибудь и он будет таким же недвижимым, с застывшими глазами, станет вещью, которую кинут в ящик и положат гнить в землю. Когда‑нибудь. Может, завтра. Может, через несколько месяцев. Может, через двадцать лет. Но этот день придет наверняка. В жизни ничего нельзя предвидеть, кроме вот этого. Собственная смерть, – на это событие он мог вполне рассчитывать.
– Ну, мне направо, – сказал Ниттель и остановился. – Давай передохнем чуток.
– Нет, мне пора возвращаться. Уже поздно.
Ниттель установил в равновесии тележку, обошел ее сбоку и уже не первый раз на глазах Майа подтянул платье покойницы.
– Эх ты, уточка, – задумчиво проговорил он, хлопая ее по коленке, – бедная ты моя! А все‑таки жизнь – сволочь.