Если узнают, что я грохнулась с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я «отсутствую по болезни». Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
– Понятно.
– Ну, так что? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит…
– Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
– Чего не знаете?
– Не знаю… мне трудно такое представить.
– А с шестью пальцами можете представить?
– Конечно. Думаю, да.
– Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
– Я задаю слишком много вопросов?
– А что, тебе такое говорят?
– Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Не отнимая от груди рук, я на полминуты закрыл глаза. Я истекал потом. Все тело обливали солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью. Кусочки льда в стакане девчонки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
– Можете поспать, если хотите, – прошептала она. – Как только кот появится, я вас разбужу.
Не открывая глаз, я кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о женщине, что позвонила мне. Неужели мы знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминают. Но меня она точно знает. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную де Кирико: длинная тень женской фигуры тянется ко мне через пустую улицу, а сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. У моего уха, не смолкая, тренькал колокольчик.
– Вы спите? – спросила девчонка; ее голос звучал еле-еле: я даже не был уверен, действительно ли слышу его.
– Нет, не сплю, – ответил я.
– Можно мне поближе? Мне… легче говорить тихо.
– Не возражаю, – сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока тот сухо и деревянно не стукнулся о мой.
Странно, но голос девушки звучал по-разному – в зависимости от того, открыты у меня глаза или закрыты.
– Можно говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
– Ладно.
– Здорово, когда люди умирают.
Губы девчонки были теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
– Почему? – спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
– Никаких вопросов, – сказала она. – И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос. Она убрала палец и дотронулась до моего запястья.
– Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там… не мертвая плоть. Там что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, – из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь – чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, – пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький шарик от подшипника, и очень твердая. Вам так не кажется?
Она кашлянула.
– В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать, мысли убегают далеко-далеко – так далеко, что не уследишь.