? Тогда тем более... — скок к ней, облапил — и спускать с неё трусики.
Она хвать со столика флакон тройного одеколона — бац по лбу! Флакон вдребезги. Мужик шатнулся, трясёт башкой — и сам стал заикаться:
— Ты не пси...хуй!
А девушка решила, бедняжка: теперь он её и передразнивает! Оттого ей ещё больнее. Она хочет крикнуть ему: «Передразнивать-то зачем?!» Но заиканье одолело. Выговаривает:
— Перед... перед... — и не может договорить.
Мужик набычился:
— Передом так передом, хотя раком было б лучше! — повалил её на пол и, как ни билась, скомкал иллюзии.
До того она была действительно девушкой без натяжек, вела замкнутый образ жизни.
Пинской выслушал рассказ, особенно последние слова: сидит мрачный. Перед ним стакан картлинского вина, но он не пьёт, а спрашивает рассказчицу: обращались ли в милицию? И узнаёт, что мусоров вызвали прохожие, они с тротуара усекли завершение случая. Мусорам подали так, будто парикмахерша и завлекла. Какой, мол, сопротивляться, когда даже свет выключить поленилась?.. Её могут посадить на пятнадцать суток: за нарушение общественного порядка.
Пинской погладил рассказчицу по приятной ручке.
— Я сделаю, что этого не будет, Ирочка! И разберусь с проходимцем. Мне его разыщут.
— Его искать — дойти до площади Ленина. На Доске Почёта красуется.
Проходимец-то — Иван Лохин с Уралмаша, Герой Социалистического Труда. Тёрся в подхалимах у секретаря парткома, и тот представил эту шестёрку к ордену. А орден прикалывал сам кремлёвский хозяин. Лохин в Свердловск вернулся — не узнать. До того охамел: может на детской площадке в песочницу помочиться или к встречному менту обратиться на «ты». Обком окружает его заботой, на всех заседаниях он сидит в почётном президиуме.
Ну, и ушёл с головой в беспримерный разврат. То в трамвае на конечной остановке вступает в связь с вагоновожатой. То в кино на дневном сеансе, когда зрителей мало, осуществляет на заднем ряду близость с билетёршей...
Всё это Пинской узнал после разговора с Ирочкой, кассиршей главпочтамта. Узнаёт и хмурится от негодования. И чем больше негодования, тем глубже зов артистизма. А на артистизм Пинской душевнее всего швырял деньги. Масса людей балдела от его щедрости. Сколько их рвалось вежливо ему помочь.
Вызвал он кое-кого на дом:
— Чем в эти дни занимается Лохин?
Ему стали перечислять. И, между прочим, рассказывают... В ресторане гостиницы «Большой Урал» процветает пихаловка. И где? В помещении для разделки мясных туш, рядом с кухней. Завзалом — баба видная, балконистая, ляжки — шик! И шеф-повар, бугай. Уж они и на столах разделочных, и стоя... А то бросят на пол клеёнок толстым слоем: и на клеёнках!
Завзалом — злобучая до озверенья. Чуть у повара передышка по кухне — вызывает на контакт...
Про это пронюхал Иван Лохин. Крадком, крадком со двора — в закоулки ресторана... И созерцает, циник.
Конечно, его замечали, но кому надо связываться? Ну и вроде не видят его. А он прятался в служебной раздевалке. Из неё дверь — в разделочное помещение. Лохин дверь тихонько приотворит: пасть ощерит — эх-ма, толчки! лютая подмашка!
Хвастал дружкам, что соблазнит эту завзалом, уведёт её у повара. Непомерно превозносил своего гололобого.
Да... Что делается средь бела дня, когда в ресторане люди обедают.
Пинской слушает, слушает. И мигает одному-второму, третьему человечку, какие всегда к его услугам. Затем вызывает гримёра из театра юного зрителя...
Скоро директору гостиницы «Большой Урал» следует звонок: «С вами говорят из обкома. Сегодня у вас ужинает важный гость. Чтобы слова „нет“ он не слышал!» Директор: «Ага, ага...» — трубку аж в ухо вдавил и ножками сучит.
Не успел трубку положить, междугородка звонит: «Кремль.