Не вместо этого Хэнк подошел к окну и сел в кожаное кресло, вплотную придвинутое к окну.
— Присаживайся, — он указал на стул у пианино. Кэйт послушно села и, разглаживая складки на юбке, думала, как начать разговор. Она совершенно не готова к встрече. Простота и хорошие манеры частенько спасали ее в подобных ситуациях. Но на этот раз никакие правила этикета не в силах были ей помочь. Затянувшееся молчание действовало ей на нервы. Хэнк пристально посмотрел на Кэйт.
— Ты очень похожа на мать, — казалось, это и радовало и удивляло его.
— Не ожидала от тебя услышать подобное, — растерянно пробормотала Кэйт.
— Мне следовало поговорить с тобой о твоей матери намного раньше.
— Да, действительно.
Кэйт изо всех сил старалась справиться со злостью, неожиданно закипевшей в ней, словно ядовитое зелье в ведьминском котле, но тщетно — даже теперь она не могла простить Хэнку детских обид. Кэйт вдруг отчетливо вспомнила, как, впервые придя в школу, она узнала, что другие дети отмечают дни своего рождения» Ее удивлению не было предела. И, вернувшись домой, она спросила отца, можно ли ей пригласить одноклассников к себе на день рождения.
— Пока ты живешь в этом доме, — резко оборвал ее Хэнк, — я посоветовал бы тебе забыть об этом. Ничто на свете не заставит меня превратить в праздник день смерти твоей матери. Ты уже достаточно взрослая, чтобы узнать, из-за кого она умерла. — Ты сердишься, не так ли? — спросил Хэнк, глядя, как хмурится Кэйт.
— Мне очень жаль, — отринув воспоминания, начала Кэйт, — я понимаю, ты болен, но… Да, я сердита! — кусая губы, чтобы не расплакаться, воскликнула она.
Хэнк, пытаясь успокоить Кэйт, неловко развернувшись, ваял ее за руку. Случайно локтем он задел журнал, лежавший на подоконнике. Журнал с шумом упал на пол. К немалому удивлению Кэйт, думавшей увидеть очередной выпуск «Прогрессивного фермерства», это был последней номер модного журнала «Эль» с ее фотографией на обложке.
— Когда это ты начал читать женские журналы? — она истерически расхохоталась.
Хэнк нагнулся, поднял журнал и снова положил его на подоконник.
— С тех самых пор, как в них появились твои фото. До того как заболеть, я часто ездил с этими журналами на могилу твоей матери. Там, на кладбище, мне казалось, что мы вместе — ты, Лиззи и я.
— Даже не знаю, что сказать… — Кэйт была смущена откровениями Хэнка.
— И не надо. Это я должен говорить. Прости меня. Из меня вышел никудышный отец. Я привык говорить самому себе, что из-за работы мне некогда заниматься тобой. Сломанные заграждения, больные стада, разыгравшаяся стихия — я постоянно был занят, я избегал встреч с тобой. А в те редкие минуты, когда все было в Порядке, я не знал, как заговорить с собственной дочерью!
Кэйт не верила своим ушам — или она совсем не знала своего отца, или он сильно изменился, или ему что-нибудь нужно от нее. Кэйт боялась обмануться, и потому ей проще было думать, что Хэнк решил использовать ее в своих интересах.
— Когда думаешь, как много упущено…
Он отвернулся к окну, но Кэйт успела заметить, что Хэнк плачет. Отцовские слезы и испугали и растрогали ее.
— Ты сказал, что хочешь поговорить о маме, — стараясь отвлечь Хэнка от грустных мыслей, прошептала Кэйт.
Хэнк улыбнулся в ответ.
— Твоя мать была удивительной женщиной. Я не стоил даже ее мизинца. — Казалось, он помолодел, как только заговорил об Элизабет. — Если бы Лиззи не решила в свое время стать учителем, она, я думаю, состоялась бы как музыкант, у нее был талант… Ока, именно она, ноту за нотой научила меня играть Рахманинова. Мы любили с ней подшутить над знакомыми: я играл одно и то же на вечеринках, а после притворялся вдохновенным артистом, отказываясь исполнить на «бис» еще.