Он во все горло распевал «па-ро-во-зик» во главе длинной змеи, состоящей из хлопающих в ладоши людей, среди которых я заметил трех действующих министров, двух магнатов международных пресс-агентств и семь топ-моделей высочайшего полета. Я бросился им вслед. Народ визжал от смеха, вовсю проявлял великодушие, забрасывал вееры и шляпы на балконы. К сожалению, как и любое безумие, это продлилось недолго, и постепенно цепочка стала расползаться. Каждый вернулся на свое место, и через минуту Жан-Жорж остался один посреди фойе «Опера-Комик» петь и хлопать в ладоши. Любой другой — я, например, — немедленно бы убежал и спрятался где-нибудь за колонной, чтобы дать рассеяться смехотворному впечатлению. Но Жан-Жорж и не подумал убегать. Он забрался на стол и начал выступать перед собравшимися, попутно опрокидывая бокалы с шампанским, облобызав корсаж одной престарелой герцогини, перелетая со стола на стол, как демон. Наконец он приземлился обеими ногами прямо в мою тарелку. Рубашка моя оказалась заляпана соусом от гусиной печенки, и моя соседка больше не обменялась со мной ни единым словом. Вот так мы и познакомились, хотя это почти все, что я могу вспомнить о том вечере.
В дальнейшем я так и не привык до конца к выходкам этого субъекта. На самом деле в его особняке не было ничего особенно примечательного, если не считать того, что он несколько смахивал на испанский молодежный хостел: у Жан-Жоржа постоянно ночевали человек десять парней и девчонок, и я предпочитал не вникать, чем они там занимались. Этот дом по праву мог называться особняком, хотя «частный сквот» тоже звучало бы неплохо. Когда вы приходите к Жан-Жоржу, он встречает вас с неизменным радушием: если вам хочется пить, он принесет водички, если голодны — откроет холодильник, если у вас какие-то другие желания — он сделает все возможное, чтобы вы были довольны. О некоторых из вечеринок в его доме у меня навсегда останутся самые лучшие (и самые худшие) воспоминания, но мало-помалу я стал предпочитать общаться с Жан-Жоржем в других местах. У себя дома он никогда не был полностью естественен. А может, был естественен чересчур.
По ночам люди не потеют, они истекают потом. У них грязные руки, черные ногти, красные щеки, спущенные чулки, перекрученные галстуки. После часа, проведенного в ночном клубе, самую красивую девушку не отличишь от бармена. И как я мог так часто тусоваться?
Иногда вечером, вернувшись домой, я в шутку подсчитывал выпитое за ночь. Семь виски, бутылка бруйи, еще семь виски (из любви к симметрии), две стопки водки, полбутылки попперса и две таблетки аспирина — в целом, неплохо. К счастью, чтобы заснуть, у меня был Густав Малер.
Может показаться, что я ругаю те времена, но это не так. То были прекрасные минуты: жизнь казалась не такой тяжелой. Со стороны это невозможно понять.
Теперь я уже знаю, что мне никогда не совершить кругосветного путешествия, никогда не занять первого места в хитпараде Топ-50, никогда не стать Президентом Республики, никогда не покончить с собой, никогда не быть захваченным в заложники, никогда не подсесть на героин, никогда не стать дирижером оркестра, никогда не быть приговоренным к смертной казни. Теперь я уже знаю, что умру естественной смертью (пережрав гамбургеров).
Мы стали глумливыми паяцами в штанах. Именно Жан-Жорж нашел это выражение в какой-то из книг Джека Керуака. Оно нам подходило, несмотря на то что глумились мы не всегда будучи в штанах, а наше паясничанье не всегда бывало глумливым. Люди не могут без ярлыков, и этот был не хуже любого другого.
Чтобы привлечь внимание, мы собрали вокруг себя банду веселых прожигателей жизни, которые (без нашего ведома) присвоили наше название. Но может статься, что прославились мы случайно.