А она подумала, где-то она это читала – когда нечего похвалить, женщине говорят: какие у вас красивые глаза.
Опять, как в прошлые вечера, он стал подробно рассказывать о своих обстоятельствах, то и дело поправляя себя в ничего не значащих мелочах: «Нет, вру!» Он устроился на сезон в этот санаторий, это счастье по нынешним временам: еда, жилье – все бесплатное, а деньги он отсылает теще.
Вновь мимо них, но теперь обратно, пробежали солдаты, один – с ящичком, другой – в наушниках, у каждого в вырезе на груди – треугольник тельняшки. Она посмотрела им вслед и спросила вдруг жестко:
– Ну, а жить дальше как думаете?
Пенсионеры по удешевленным путевкам, тетки в платках, и он перед ними кувыркается. Некоторое время шли молча. Море отсюда не было видно, но слышен был шум неумолчный, и хорошо дышалось соленым ветром.
– Живут же птицы небесные, – сказал он.
– А почему вы согласились сниматься? – спросила Изабелла. – Из любопытства? Кино всех притягивает.
Офицер-десантник, он был выше ее на голову, поинтересовался:
– А кино-то будет?
– Обязательно будет! Этот режиссер такой пробивной… Он, может, и не очень талантливый, талантливые вон без дела сидят, а у него обязательно фильм выйдет на экран.
– Ну, значит, что-то останется, – сказал он, помолчав. Ногу он поставил на бетонный куб, обросший водорослями, локтем оперся о колено, курил, смотрел на море. Когда дым относило в ее сторону, она вдыхала его: такие сигареты курил ее брат.
Небо все было обложено облаками, ни луны, ни звезд, море шумело у берега, но вдали, спокойное, оно светилось.
– Ну что, зайчишка серый? – спросил он. – Озябла?
И спокойно, уверенно обнял ее. И когда он обнял, прижал к себе, теплому, ее стала бить дрожь. Он понял это по-своему, шепнул, дыханием согревая ей ухо:
– К тебе пойдем?
И они пошли. Она покорно умещалась под его рукой. Брошенный окурок рдел среди камней, ветер высекал из него искры.
У нее в комнате, дверь которой закрывалась изнутри на проволочный крючок, дернуть – и отлетит, все произошло молча и быстро. Она была как деревянная, ничего с собой поделать не могла. Потом лежали рядом под байковым одеялом, она старалась не коснуться его ледяными ногами. Он закурил и при свете газовой зажигалки увидел, что в глазах у нее слезы. Этого еще не хватало, не девочка. Он курил, давая время высохнуть слезам, потом начал одеваться, подымая с пола брошенное в спешке. Попадались ее вещи, он вешал их на спинку стула, ох, лучше б не видеть этого.
Она так и не спросила, как его зовут, не в спину же спрашивать, когда он уходил.
Она знала, больше он не придет, прохрустели по гальке его шаги за окном и стихли, и она дала волю слезам, зажимая рот подушкой, чтобы хозяева за стеной не слышали.
Всю душу выплакала.
А чудились ей в юности бунинские женщины: любящие, любимые, такие красивые, благоуханные, чудный свет их глаз, легкое дыхание. Мысленно она примеряла на себя их жизнь. Представить невозможно, что их нет, а есть только то ужасное, что остается в земле. И этим все заканчивается? Но она же видит их, видит, стоит зажмуриться, и они живы.
На следующий день она не пошла на съемки: заболела, мол, голова раскалывается.
За ней присылали, ассистент сам прибежал, заполошный:
– Я прошлый раз с верхотуры сорвался, позвоночник повредил и то себе не позволил.
А у нее, видишь ли, голова! Тебе что, ей думать?
Она плеснула в него водой из стакана. Ушел, отряхиваясь.
Со съемочной площадки изредка доносился резкий в мегафон голос режиссера, иногда допахнет вдруг: «Взвейтесь соколы орлами…», и жалостью к себе и болью сожмет сердце.
Вечером пошла к старухе Клавдии Петровне чай пить. Удивительная бабка. Самый сложный грим – это она, урода превратить в красавца – пожалуйста.