..
— Я скажу тебе. Знаешь, большинство крыс у нас в Крэнстоне живут как раз в таких условиях. А некоторые и лучше. Что это у тебя, за книги тут, чёрт побери ?
— Юриспруденция, Фил.
— А как ты именно с ними развлекаешься, гладишь кожаные обложки, да?
Мне всегда казалось, что уж своё право на частную жизнь я как-нибудь отстоять смогу:
— Послушай, Фил, это ведь только моё дело, чем я занимаюсь, когда остаюсь один.
— Кто спорит? Но этой ночью ты не один. Поэтому сейчас мы с тобой выйдем и пойдём устраивать свою социальную жизнь.
— Устраивать — что?
— Знаешь, я совсем не для того покупал этот замечательный костюм (на который ты, кстати, не обратил внимания) чтобы просиживать его на каком-нибудь тупом фильме. И совсем не для того сделал эту элегантную причёску, чтоб ты сказал мне, какой я привлекательный. Сейчас мы пойдём и будем развлекаться. Мы пойдём и будем заводить новых друзей...
— О какого рода друзьях ты говоришь?
— Женского рода. Давай, двинулись!
— Фил, я иду в кино.
— Чёрта с два! Слушай, я конечно знаю, что тебе вот-вот дадут Нобелевскую премию за смирение, но вот я этого не допущу. Слышишь ты? Не до-пу-щу!
Похоже, он здорово рассвирепел.
— Оливер, — рёк Филлип Кавиллери, на глазах обретая убедительность святого отца, — Я здесь, чтоб спасти твою душу и твою задницу. И ты будешь слушаться меня. Будешь слушаться?
— Да, отче. Что именно от меня требуется?
— Жениться, Оливер.
Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Вовремя: уже к полудню метель превратила Новую Англию в мир снежных статуй.
Мои родители спросили, не хочу ли я вернуться в Бостон с ними на поезде. Я отказался так вежливо, как умел. Объяснил, что не могу оставить Фила одного — не выдержит. На самом деле причина была в другом. Я, всю жизнь никого не терявший, нуждался теперь в Филе, чтоб научиться скорбеть.
— Пожалуйста, не пропадай, — попросил отец.
— Не буду, — я пожал ему руку и поцеловал маму. Поезд ушёл на север.
Вначале в доме Кавиллери было шумно. Родственники старались не оставлять нас одних. Потом — одни раньше, другие позже стали разъезжаться. У всех были семьи, и их там ждали. Прощаясь, каждый брал с Фила слово снова открыть булочную и вернуться к работе — единственному, что у него оставалось. Фил всякий раз бурчал что-то вроде бы утвердительное.
В конце концов мы остались одни. Не нужно было никуда идти, ничего делать: каждый завалил кладовку припасами минимум на месяц.
Сейчас, когда меня не отвлекали тётушки и кузины, я почувствовал, как мало-помалу перестаёт действовать новокаин официальных церемоний. До того я воображал, что знаю, что такое боль. Теперь понимал, что это был всего лишь первый шок. Боль только начиналась.
— Эй, а ты ведь должен был вернуться в Нью-Йорк, — вспомнил как-то Фил без особого осуждения. Я не стал указывать на факт, что его булочная тоже не выглядит обитаемой. Ответил только:
— Не могу. У меня встреча в новогоднюю ночь тут, в Крэнстоне.
— С кем?
— С тобой.
— Это будет ужасно весело, — сообщил он, — но обещай, что следующим же утром ты двинешься домой.
— О'кэй, — сказал я.
— О'кэй, — сказал он.
Мои родители звонили каждый вечер.
— Нет, не нужно, миссис Бэрретт, — отвечал Фил. Наверное, она спрашивала, чем может... помочь.
— Не нужно, отец, — говорил я, — Спасибо.