Наполовину вспомнившийся мой дом, теперь уже не высящийся, а сровненный с землей молотом времени распада. То, чего я лишилась. Лестницы закручивались, подымаясь все выше и выше, и менялись. Более узкие, теперь уже черные, а не белые, черные колонны и овальный дверной проем. За ним — тронутая миазмами распада красота, нечто мерцающее на каменной глыбе, из каменной чаши. Могущество моей расы, источник знания и зла. Карраказ, выросший словно редкое растение из застоялой порочности многих поколений дурных и безумных мужчин и женщин. Цветок, созданный ядом и отравивший своих создателей.
Это было больше воспоминанием, чем сном, но поскольку оно явилось во сне, оно было туманным и одновременно ярким той яркостью, какой может обладать только нереальность. Орнамент, мерцание пламени, вылившееся в пылающий рельеф, и лицо мужчины — отца, брата, какого-то родственника, которого я не знала — являвшееся в переходах и поворотах дворца. Просыпаясь, я не смогла его вспомнить — только узкие, высоко посаженные глаза, словно осколки его темной души, холодно глядящие на меня.
За миг до пробуждения я увидела Нефрит.
Зло напомнило мне в недрах горы об этом зеленом гладком камне, как-то связанным с моей внутренней сущностью. Я не поняла, только трепетала, желая вновь овладеть им, протягивая к нему руки, умоляя. Но мои пальцы поймали пустоту, и я с большим усилием выбросила себя из сна в мир разрушенной деревни, храма и отчаяния.
Был рассвет и очень тихо. Ночь пришла и ушла без ножа или заостренного кола. Я подошла к ширме и глянула за нее. В основном помещении храма не было вообще ничего, кроме голубой пыли. Но в дверном проеме, на полу у самого порога я обнаружила глазурованную глиняную чашу с молоком, фрукты и сыр на блюде. Рядом лежал сложенный кусок ткани, темно-красной, как старая кровь.
Я не хотела прикасаться к этой одежде, хотя и не знала почему, но все же нагнулась, подняла ее и увидела в своих руках тунику, а под ней на полу оказалась раскрашенная и покрытая эмалью маска. На меня глянуло пустыми глазницами белое лицо. Прорези окружала густая черная кайма, а рот горел алым. Изогнутые открытые ноздри были выкрашены по краям золотом, а по обеим сторонам, там где были бы уши, если б маска была лицом, свисали гроздья золотых капель.
Итак, их богиня должна прикрыть свой смертельный лик, столь ужасный на вид Эвесс.
Я унесла все эти вещи в жилище жреца и начала есть. До этого мига я не ощущала голода. Думаю, я могла бы прожить без еды неопределенно долго, поддерживаемая тем же странным процессом, который сохранял меня в живых в горе. Эта первая трапеза была до странности неприятной: после нее в животе и груди будто поселились демоны и секли меня докрасна раскаленным железом. Я легла, мучаясь болью, и услышала, как снаружи запело множество голосов. Пение все продолжалось и продолжалось. Они призывали свою богиню, в то время как та корчилась в жилище жреца, а потом притихла в ленивом последе боли. В конце концов я встала, и не задумываясь правильно ли это, сбросила свои одежды и надела оставленную ими для меня тунику, а потом и маску, которая держалась на лице благодаря крючкам за ушами.
Я медленно вышла и посмотрела на них.
Море людей, сгорбившихся как и раньше. На самой нижней ступеньке дымилась на жаровне чаша с ладаном. Их ужасные, почти нечеловеческие лица поднялись и вперились в мое, теперь свободное для их взглядов. — Богиня!
— Богиня! Богиня!
Я почувствовала их требование прежде, чем они высказали его. Почувствовала на своей душе их цепкие пальцы.
Затем по лестнице медленно поднялась женщина с узлом на руках и протянула его мне.
— Возьми его. О Великая, будь милостива — спаси его.
Поверх ее головы я увидела тень вулкана, красное блюдо облака все еще пульсировало там, словно огненная рана в небе.