Генеалогия стихов достаточно прозрачна. От Аркадия Драгомощенко постоянное вопрошание и сложная неуверенность. От Шамшада Абдуллаева спокойствие в катастрофе. От Владимира Казакова взаимопроникновение человека и предметов: «фонари снимают тяжесть с глаз». Композиции со множеством голосов связаны с «драмами смыслов» Евгении Сусловой. Но не меньше (а может быть, больше), чем из литературы, стихи Фролова берут из музыки или визуальных искусств. Музыка входит в текст не звучанием стиха, а ассоциациями и принципами композиции. Визуальное как замеченный, встреченный предмет среди предметов. У Фролова есть интересные работы и в арт-фотографии (впрочем, о фотографиях поэтов, от Аркадия Драгомощенко и Ивана Жданова до Андрея Сен-Сенькова и Никиты Сафонова, давно пора писать отдельное исследование), и в музыке (проект «Торсионные вихри»). Но стихи способны и отдавать: средствами письма Фролова возможен ассоциативный портрет музыки или живописи, есть стихи, обращенные к композитору Мортону Фельдману или художнику Джексону Поллоку. «По углам высоковольтные линзы известью / называют рояль в сером коконе света».
Это тексты, не обращенные к читателю, не рассказывающие ему что-то. Направленные на близкого человека (порой появляется и ее голос), на мир. Стихи Фролова могут кому-то показаться не-человеческими, там мало подробностей бытового существования и мало социального. Но это выход к наиболее человеческому, для которого социальное (наряду с механическим, химическим, биологическим) только одно из необходимых оснований. Возможно, наивысшая социальность встреча двоих. Во всяком случае, это стихи, гораздо более политические, чем лобовая публицистика так как меняют сознание, дают опыт свободы.
Они полны энергии и эротики встречи: «ты мост к оранжевому / горячее крови губы / приложи к темнеющей / странице как я смотрел / на тебя сквозь тень». Возможно, пишущий это предисловие говорит о мире, который сам хотел бы встретить. Мир подвижности, превращений. Один из критериев, по которым можно оценивать стихи их «порождающая сила», влияние на развитие умения видеть, способность вывести читающего к созданию своего. Если задаться вопросом, каков на вкус хвост кометы, можно к многому выйти на этом хвосте. Стихи Фролова много требуют, но и много дают.
Александр УлановРаковина
Сегодня растолчённой крошкой
заходящего я пустыня,
чёрная тетрадь
степи, я «нет»
песка монолит (матовая линза;
с завязанными глазами
через слово становиться Чужим
в своём (?) языке) гладкое
осеннее
озеро: отражение выходит из него
на зов, как в провал ру́ки
свисают не находит
меня у кромки: падает
наотмашь (оно
не может
обрести
землю,
спотыкается
о её цвет,
поворачивая его на пол
азимута
к чертежам будто тел) и о(т)казывается
почвой мыслью обо мне
выгибается локоном,
наматываясь на колесо бархан накрывает
бархан гладит
рука серебро: расплескавшаяся
по простыне лунная
сталь заставляет проговариваться
несколько дней подряд рёбра
ткани: изогнуты повтором
твоего последнего «быть»,
«здесь», «в 5 утра», когда речь ещё
не идёт о, а, при, где-то, пока лежит
грудой вопросительных знаков без
привязи к звукам и словам крик
во весь рост абсолютный
крик без горла кочующая точка
неподвижна
на поверхности сферы: ты
отказываешься идти
по звёздам, строя
маршрут из силы
ветра и высоты волны, их
хоры шума, что
касается
каждого пальца,
как прядильная нить
отсылает к туману (трещина,
раскалывая лёд, заставляет его
петь), не дающему
рассмотреть нарезанные ураганом тропы,
свёрнутые раковиной. Мы
должны встретиться
в несуществующих местах,
одновременно в нескольких
(в молчании; так много
нас центров моего (?)
тела, рассеянных в близоруком
воздухе), с тобой,
расколотая между
лесом и солнцем, сахара, двигаясь
внутри дождя, не задевая его,
между капель зной,
засуха, мы,
закрученные в спираль
винтовой лестницей,
по которой поднимается
вселенная
к своему now, вспыхиваем
песчаными вихрями
размером с шахматную ладью. Клин
уток
врезается в кварцевый свод, как
кувалда каменщика в слои
породы, где закладками
окаменелости спящие формы
будущего: органы, эскизы
людей (камень живёт,
чтобы умирая (родить) стать
человеком), мякоть
be going to, создающую
строгий порядок в лёте
птиц, в планах собрать
себя в подобие неустойчивого
времени, как вера в то, что
помещая улиток в гроб
умершего, создаются двери,
куда войдёт душа в скобы
смерти (рассказывали о птицах,
яйца которых сделаны из льда) ладони
в угольной пыли, комкающие меня,
как ночь
простыней не трогает в твоё отсутствие,
чтобы ощущение «себя» переросло
во что-то большее,
чем просто тепло
комфортных апартаментов
клише, свод законов,
согласно которым мы движемся
в повседневных потоках
молекул, огибая внезапные вспышки
хаоса, нарывы
на смыслах, проломы
в стенах, одичавшие очаги
языка, где проглядывается потустороннее
образов нас, уверенных в силе
логических оснований,
помещённых в прокол
на листе рассвета маковые точки,
что дрейфуют по белку
яблока, чья тень длиннее
ночи тень полдня, знание
о котором не даёт мне
уснуть в этом городе-моллюске
под крик улетающих турпанов
в истлевшем небе, пепельной дробью,
накрывшего улицы, знание
о невозможности
открыть глаза изнутри
книги, её сна о
нас, спящих в начале
чтения, произносимых
Чужим, кто-почва отказа
(occasionally resistance;
residence) от языкового
скелета, чтобы он мягкой плотью
улитки вытекал
на антрацитовые страницы
новой земли, уже горят корабли,
свитки не сохранить
пусть дым станет
памятью о дне, когда мы
научились
читать.