Постой-ка тут, велел дочери Василий Иванович, стрельнул глазами вправо-влево, словно опасался явления из ниоткуда опасных диверсантов, и исчез за шкафами. Через минуту он вернулся, держа в руке пятьдесят рублей купюрами разного достоинства и, судя по тому, как дензнаки были скомканы, это была заначка, бережно и любовно хранимая.
Папа! пролепетала Нина, теряясь.
Возьми, отдашь Ирине Сергеевне, шепотом ответил отец, пихая бумажки ей в карман. И запомни: у чужих никогда ничего не бери. Никогда и ничего, особенно деньги! Поняла?
Нина так растерялась, что забыла возразить, мол, для нее многолетние соседи Пряничниковы не чужие, а очень даже свои люди. Но Василий Иванович, судя по всему, смотрел на вещи совершенно иначе. В дверь тем временем кто-то тихонько поскребся.
Да-да, Сергей Федотыч! крикнул Василий Иванович, безошибочно определив личность гостя по манере оповещать о своем приходе. Входите!
Скрипнули петли, и на пороге возникла высокая сутулая фигура Сергея Федотыча Родионова. Сергей Федотыч появился в коммуналке после того, как предыдущий обитатель одной из комнат, водопроводчик Патрикеев, все-таки допился до белой горячки и умер. Поэтому, когда комнату водопроводчика занял электрик Родионов, соседи немного напряглись но их опасения оказались напрасными. Электрик оказался нелюдимым, мрачного вида холостяком лет сорока пяти, спиртного не употреблявшим вовсе. Как он однажды угрюмо объяснил: с электричеством не шутят, и то, что сойдет с рук водопроводчику, электрику может стоить жизни. По некоторым скупым намекам соседи догадывались, что когда-то Сергей Федотыч был не чужд бутылке, но когда однажды на его глазах убило током нетрезвого коллегу, Родионов зарекся пить что-либо крепче чая. Бабка Акулина уверяла, что именно по причине воздержания от спиртного электрик всегда такой мрачный, а так как бабка уже много раз оказывалась права, никто и не думал с ней спорить.
Войдя, Сергей Федотыч окинул комнату быстрым взглядом и, обращаясь преимущественно к Василию Ивановичу, поинтересовался причинами вечернего переполоха.
Моя дочь стала свидетелем задержания опасной банды, со значением ответил Василий Иванович и приосанился. Произнесенная фраза понравилась ему самому: в ней было что-то театральное, а он как-никак был человек, театру не чуждый, хоть и играл в малозначительном оркестре на тубе.
А я думал уж не ночные ли какие визитеры, буркнул Родионов, пряча руки в карманы старенькой домашней куртки. Пояснять он не стал, но все присутствующие и так поняли, какие именно визитеры имелись в виду.
Нина, расскажи Сергею Федотычу, что там было, попросил Василий Иванович. Но прежде чем Нина успела открыть рот, на пороге возникли новые лица. Пришла жена парикмахера Пряничникова, двадцатидвухлетняя красавица Ирина Сергеевна, выглядевшая лучше любой кинозвезды (включая и голливудских). Почти в полном составе явилось семейство Ломакиных, занимавшее две лучшие комнаты: папенька, после победы большевиков первым делом вступивший в партию, в расцвет НЭПа открывший свое дело, а после свертывания НЭПа превратившийся в образцового советского служащего; его дородная зобастая супруга, изнывающая от любопытства, и младший сын Евгений, вихрастый подросток с тонкой шеей. Пришла, на ходу поправляя папильотки, Таня Киселева. Работала Таня, можно сказать, в раю продавала мороженое, но, как водится на этом свете, мечтала вырваться из рая ради получения места в ликеро-водочном магазине. Наконец, явился шестидесятилетний Аполлон Семиустов, который, знакомясь с новыми людьми, неизменно аттестовал себя: «писатель». Если вы думаете, что «Аполлон Семиустов» псевдоним, то жестоко заблуждаетесь. В сущности, имя было единственным, что вызывало хоть какой-то интерес в этом немолодом, желчном, словоохотливом гражданине. Семиустов принадлежал к тем многочисленным людям, которые зачем-то пристают к литературе и первую половину жизни грозятся написать такой шедевр, что небесам станет жарко, а вторую половину жалуются на всевозможные обстоятельства, помешавшие появлению шедевра. Однако кое-чем Семиустов все-таки был знаменит. Однажды он оказался за одним столом с Чеховым, а в другой раз видел вблизи Льва Толстого. Человек, не посвященный в тонкости литературного мира, будет думать, что из таких любопытных, но не имеющих никакого значения пересечений судеб невозможно выжать ничего интересного и ошибется. Семиустов построил всю свою жизнь, все свое благополучие на этих двух встречах. Он лез в ораторы везде, где говорили о Чехове и Толстом, он записывался во всевозможные комиссии, имеющие отношение к этим двум классикам, и всеми правдами и неправдами примазывался к юбилейным сборникам. Он писал статьи множество статей об Антоне Павловиче, о Льве Николаевиче и себе, любимом. Он был склочен, самолюбив и смотрел на всех сверху вниз точнее, почти на всех, потому что его добродушная, но крепко стоящая на земле супруга не давала ему слишком уж забываться. Узнав, что Нина почему-то вернулась домой гораздо позже обычного и в сопровождении агента из угрозыска, Семиустов возжаждал драмы и теперь, насупившись, слушал Нинин рассказ о том, как прямо на ее глазах была задержана целая банда.