У порога (сборник) - Гиппиус Зинаида Николаевна

На сердце непонятная тревога,
Предчувствий непонятных бред.
Гляжу вперед  и так темна дорога,
Что, может быть, совсем дороги нет.

Но словом прикоснуться не умею
К живущему во мне  и в тишине.
Я даже чувствовать его не смею:
Оно как сон. Оно как сон во сне.

О, непонятная моя тревога!
Она томительней день ото дня.
И знаю: скорбь, что ныне у порога,
Вся эта скорбь  не только для меня!

Красная лампа горит на столе,
А вокруг, везде  стены тьмы.
Я не хочу жить на земле,
Если нельзя уйти из тюрьмы.

Красная лампа на круглом столе.
Никто не хочет тьму пройти.
А если весь мир лежит во зле 
То надо мир спасти.

Красная лампа на круглом столе 
Сердце твердит: не то! не то!
Сердце горит  и гаснет во мгле:
Навстречу ему нейдет никто.

Ангелы со мной не говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать смиренья.
Я же не смиренен и не свят:

Ангелы со мной не говорят.

Темненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка  темный?
Сами мы не далеко ушли

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен,  вещий.
Знает многое про эти вещи,
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое  смертный час?

Темный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел  и раздавили.
Взяли, раздавили  и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рожден дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом,

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, всё  сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок 

Иль не всё равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят  что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Нё взял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что  потом».

Ропшину

О нет. Не в падающий час закатный,
Когда, бледнея, стынут цветы дня,
Я жду прозрений силы благодатной.

Восток  в сияньи крови и огня:
Горело, рдело алое кадило,
Предвестный ветер веял на меня,

И я глядел, как медленно всходило,
Багряной винностью окроплено,
Жестокое и жалкое светило.

Во славе, в пышности своей, оно,
Державное Величество природы,
Средь голубых пустынь  всегда одно;

Влекутся соблазненные народы
И каждому завидуют лучу.
Безумные! Во власти  нет свободы,

Я солнечной пустыни не хочу, 
В ней рабье одиночество таится, 
А ты  свою посмей зажечь свечу,

Посмей роптать, но в ропоте молиться,
Огонь земной свечи хранить, нести,
И, покоряя,  вольно покориться.

Умей быть верным верному пути,
Умей склоняться у святых подножий,
Свободно жизнь свободную пройти

И слушать И услышать голос Божий.

Тебя проведу я, никем не замеченного
    Со мной ключи.
Я ждал на пороге молчанием встреченного
    И ты молчи.
Пусть сердце угрюмое, всеми оставленное,
    Со мной молчит.
Я знаю, какое сомненье расплавленное
    В тебе горит.
Законы Господние дерзко пытающему
    Один ответ:
Черту заповеданную преступающему 
    Возврата нет.
Но вот уж не друг и не раб тебе преданный я
    Сообщник твой.
Придя  перешел ты черты заповеданные,
    И я с тобой.
В углу, над лампадою,  Око сияющее
    Глядит, грозя.
Ужель там одно, никогда не прощающее,
    Одно  нельзя?
Нельзя: ведь душа, неисцельно потерянная,
    Умрет в крови.
И надо! твердит глубина неизмеренная
    Моей Любви.
Пришел ты с отчаяньем  и с упованиями.
    Тебя я ждал.
Мы оба овиты живыми молчаниями,
    И сумрак ал.
В измене обету, никем не развязанному,