Как-то весной, когда запахло свежей зеленью и вместо опостылевшего снега пошел мелкий теплый дождь, Анфертьев удрал с острова, удрал в двадцать четыре часа, как представитель чужой державы, застигнутый на чем-то преступном.
Не будем перетряхивать и перелистывать трудовую книжку Анфертьева и вчитываться в записи, сделанные в горах Чечено-Ингушетии, в городе Сыктывкаре, не будем задавать вопросов, чтобы узнать, почему его не взяли в горноспасатели, чем он занимался в днепропетровской конторе по выпуску фильмов для Министерства черной металлургии и сколько ему платили на разгрузке вагонов.
Не стоит бередить старые раны. Каждая запись, каждая попытка Анфертьева прорваться в другую жизнь — это шрамы на сердце, как после инфарктов.
Оставим прошлое.
Перешагнем через годы, через города и расстояния, усилием воли окажемся в Москве, где-нибудь в районе метро «Электрозаводская» или «Бауманская», проникнем в тот вечер, когда Анфертьев за небольшим письменным столом просматривал фотопленки, Наталья Михайловна готовила нехитрый ужин из картошки и свекольного салата, а их малолетняя дочь сидела перед телевизором. Проскользнем в тот тихий беззаботный вечер, когда они жили вместе и следователь районной прокуратуры не интересовался еще скромной персоной Вадима Кузьмича, заводского фотографа.
Да, Анфертьев уже несколько лет жил в Москве, работал на заводе по ремонту строительного оборудования. По бухгалтерским, штатным и прочим ведомостям он числился маляром, слесарем, разнорабочим — в зависимости от того, на какую должность позволяли его перевести хитросплетения заводской отчетности. В его трудовую книжку вписывали все новые специальности, обязанности, должности, а он неизменно фотографировал передовиков производства, оформлял стенды, выезжал с заводскими туристами на базы отдыха и чувствовал себя если не счастливым, то вполне удовлетворенным.
Осень. Вечер. Москва.
Танька сидела перед телевизором. Да, именно Танька. Так называли ее родители, скрывая нежность за напускной грубостью, и потом, по характеру, по неиссякающей страсти ко всевозможным проступкам, совершаемым исключительно из хулиганских побуждений, все-таки она была Танькой. Ее невозможно было назвать Танюшей, Танюлечкой или каким-нибудь другим изуродованным именем, призванным показать родительское обожание.
Убедившись, что и на этот раз зайцу удалось избежать волчьих зубов, Танька разжала побелевшие от напряжения пальцы и облегченно откинулась на спинку стула.
— Не съел, — вздохнула она облегченно. Раздался звонок. Первой к телефону подошла, да что там подошла, подбежала Танька. Встав на цыпочки, она взяла трубку и, замерев от предчувствия чуда, которого ждала от каждого звонка, стука в дверь, от каждого письма, телеграммы, от пьяного соседа или позвякивающего железками сантехника, закричала:
— Алло! Кто это?
— Это говорит Серый Волк, — ответил густой воркующий голос.
— Добрый вечер, Серый Волк! Как поживаешь? — Танька не раздумывая бросилась в шутку, в сказку, в авантюру — называйте как хотите.
— Спасибо, — озадаченно проговорил голос. — А ты?
— И я спасибо! Тебе что-нибудь нужно?
— Я бы хотел поговорить с твоим папой. Можно?
— А почему ты грустный?
— Хм... Не знаю... Устал, наверно.
— А откуда ты звонишь? Из темного леса? — Таньке не хотелось прекращать интересный разговор, и она, увидев, что идет отец, успела задать еще несколько вопросов. — Тебе негде ночевать? За тобой гонятся собаки? Ты хочешь у нас спасаться?
Вадим Кузьмич подождал, пока Танька выслушает ответ, взял трубку.
— Это Серый Волк, — сказала Танька. — Ему негде ночевать. Он хочет приехать к нам в гости.
— Гости — это хорошо. Алло! Кто нужен?
— Гражданин Анфертьев? Вас беспокоит дон Педро.
— Кто?! — присел от неожиданности Вадим Кузьмич.