Вываливают на улицу, следом за Шаневичем идут к зарешеченному входу, протискиваются сквозь толпу. Разноцветные джинсы, проколотые брови, короткие, как у Снежаны, майки, голые животы. С тех пор, как я развелся с Таней, я ни разу не спал с женщиной, думает Глеб и вдыхает запах духов, табака, пота.
– Я Шаневич, со мной пять человек, - говорит Илья, охранник открывает решетчатую дверь, Глеб вспоминает старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, лояльные граждане окажутся за решеткой.
Кого сегодня считать лояльными гражданами? Были коммунисты и были диссиденты, были молодые ребята, соль земли, городская элита, любители Самиздата, "Иностранной литературы" и синеньких томиков "Библиотеки поэта". В девяносто первом году кто-то кого-то победил, власть поменялась, борьба закончилась. Сколько процентов сегодня сидят за решеткой? Где находится эта решетка? Не у входа ли в клуб "Пропаганда", где разноцветные джинсы, проколотые брови, запах духов, табака и пота, молодые ребята, прочитавшие Солженицына уже в "Новом мире", а скорее - вовсе не читавшие? Они возбужденно улыбаются, пробираются ко входу, за решетку, которая отделит их от пыльных московских улиц, от пенсионеров, просящих милостыню у метро, от научных сотрудников, заполняющих заявки на гранты в разоренных лабораториях, от опустевших квартир, обитатели которых переселились кто на дачу, кто - за границу.
Сколько народу может набиться в клуб? Можно ли запомнить их лица? Зал "Пропаганды" больше кончика иглы, но и посетители - не бесплотные ангелы, совсем напротив: у них есть тела, как правило - молодые, потные, пахнущие духами и табаком. Их тела вытесняют воздух из пространства, трудно дышать, трудно запомнить хоть кого-нибудь.
Вот невысокий рыхлый парень, в круглых, как у Джона Леннона, очках.
– А, Тим, привет, - говорит Андрей, - знакомься, это Глеб, наш, типа, новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.
Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной. Маши Русиной не существует в действительности, можно представить ее блондинкой или брюнеткой, полной или худой, красивой или дурнушкой. Тим Шварцер смотрит сквозь круглые очки, протягивает руку, пахнет по?том и табаком, но все равно - остается всего лишь персонажем, человеком, про которого пишет Маша Русина, девушка, которая не существует. Ее нереальность - виртуальность, как говорят в Хрустальном, - отбрасывает тень на Шварцера, превращая его в такого же виртуального персонажа, как и она сама.
Я ничего не знаю о Шварцере, думает Глеб, я могу придумать о нем все, что угодно. Может, он женат, а скорее всего - нет. Наверное, он гей, стыдливый, стеснительный гей, приходящий на концерт "Мароккастов", чтобы набраться смелости.
Столики сдвигают к стенам, трое здоровых негров встают перед микшерским пультом. Муфаса с гитарой, двое на барабанах. Барабанов много, разнообразных форм и размеров. Они начинают петь двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война. На мотив, знакомый с детства, положены африканские ритмы, но в этом нет ни издевки, ни, как выражалась Таня, стеба. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.
– Ты скажи, когда будем журнал делать? - спрашивает Тим. - Может, сегодня обсудим?
– Сегодня Илья вроде собирается в "Экипаж" заскочить. Давай лучше завтра.
– Многие считают, - объявляет в микрофон Муфаса, - раз мы негры, мы должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но, идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли.
Вступают барабаны.