О налете не можете не написать, сказал он мне, сощурившись.
Могу, качнул головой я. Потому что не понимаю, как и зачем. Что там грабить.
Так судовая же касса! всплеснул руками он. Обычно сзади командирской каюты. Пираты как о таком не написать? Сколько угодно!
А вот чего я не напишу ни в коем случае, так это насчет внутренних пружин приказа по эскадре. Он ведь будет?
Так кто же его, к лешему Бдительность должна быть. С другой стороны, таковая и была продемонстрирована. Да вы же знаете.
Тут он замолчал и закрутил головой.
Но ведь как раз не знаю. Тут много для меня загадочного по части, э-м, флотских нравов. Ну вот напомните мне как ваш адмирал именует некоторые из кораблей
Семенов радостно посмеялся. Он знал, что об этом я не то чтобы не напишу, но в «Ниве» это не будет напечатано по многим причинам. Прежде всего цензурным.
Ну, ваш собрат по крейсерскому отряду «Нахимов» это Идиот, вы же слышали?
А «Аврора»?
Проститутка Подзаборная, известное дело.
Так, а вот как насчет командиров? Я знаю, что командир «Бородина», что ли, Нигилист Безмозглый. А Лебедев?
Ну, сударь вы мой, нигилистом он был много лет назад, даже посидел в крепости, а клички у нашего адмирала это у него быстро и сурово. И навсегда. И весь штаб должен знать, кто есть кто. Он же как свои команды отдает расчехвостить на всю эскадру Идиота, строй держать не умеет А офицеры должны знать, о ком речь.
Так вот Лебедев
Хорошо, по старой дружбе Лебедев ваш проходит под кличкой Вонючий Либерал. И получит же он сейчас причем быстро получит.
Господин Семенов, а как бы увидеть этого вашего адмирала?
Тут же вам не зоосад, дружок вы мой. Но вот повезло вам, вон он. Ну-ка, за мной.
И Пузырь повел меня по трапам вверх, где я увидел профиль вытянувшегося Лебедева, а перед ним нечто действительно внушительное.
Рожественский громаден, начал мысленно записывать я. Говорят, что он искалечил несколько моряков, и вот теперь понятно один размах его кулака, и нет человека.
Кстати, как я довольно скоро узнал, мордобой на кораблях был скорее редкостью, чем правилом. Любители мордобоя не пользовались особым уважением у офицеров. За это можно было попасть под суд. Но одновременно страшные истории про побои ходили и ходят, так же как о том, что матросы в таких случаях обязаны стоять во фрунт и жаловаться даже потом не могут.
Кстати, как я довольно скоро узнал, мордобой на кораблях был скорее редкостью, чем правилом. Любители мордобоя не пользовались особым уважением у офицеров. За это можно было попасть под суд. Но одновременно страшные истории про побои ходили и ходят, так же как о том, что матросы в таких случаях обязаны стоять во фрунт и жаловаться даже потом не могут.
Так или иначе, если верить репутации, то, что творил с матросами вот этот бешеный бык, описанию не поддавалось. А откуда берется репутация вопрос сложный.
Еще я мысленно записал: два черных орла на плечах это много. И адмирал не улыбается. Но он, вопреки моим ожиданиям, молчит и не подвергает Лебедева знаменитому на весь флот дикому разносу говорят, что таковые слышит весь корабль, если не вся бухта. Он просто стоит и на Лебедева не смотрит. Что по-своему удивительно.
Мне его высокопревосходительство сказал два-три вежливых, по его понятиям, слова о том, что я теперь член большой семьи и он мне не советует это забывать.
После чего глупо улыбающийся Семенов повел меня вслед за молчащим Лебедевым к катеру, шепотом сообщив по пути новость: а госпожа Рузская остается с адмиралом обедать.
И Семенов закатил счастливые глаза.
Опять же хорошо быть дамой.
Бумажные листы с очередным очерком я должен был отправить почтой из Танжера завтра или никогда. И по дороге к «Донскому» я мгновенно прокрутил в мыслях то, о чем можно и нужно было написать.
Получалось очень многое.
Первое: корабль это как кот: он мурлычет, и от этого хорошо. Под ногами что-то все время гудит и проворачивается, палуба чуть дрожит, и это значит, что все в порядке. А вот если вдруг представить себе, что возникает тишина, тогда страшно.
Второе: корабль это дом и семья (Рожественский прав). Отбили две склянки значит, утро, койки вязать и прочее. Койки вяжут этаким коконом в парусину и тащат на верхнюю палубу в какие-то сетки, наружу торчат номерки. Сразу же множество полуодетых мужчин (на радость Рузской?) бегут к длинным желобам и кранам с соленой водой.
Далее стук ложек, но до того крик: «На молитву!». Потом моют палубу, боцманы о чем-то рапортуют, выходит прямой и тонкий Лебедев и смотрит, замерев, на то, как к ноку гафеля (да-да, к ноку гафеля) ползет белизна и синева Андреевского флага.
И я занимаю как бы уже мое место у чугунной тумбы рядом с бортом извините, это кнехт; сдергиваю фуражку (если она на мне) и слушаю горн и барабан. Мог бы оставаться в каюте, никто бы не сказал слова, но нормальный человек так то ли не должен, то ли не может делать.
А в одиннадцать свищут к вину и обеду Боже ты мой, это же время завтрака в моей обычной жизни. И не говорите, что жизнь по столичному времени плоха; такая тоже должна быть. Римские и египетские ночи, вопли философов с трибуны или со стульев, хрупкие и жаждущие любви поэтессы все это должно быть, без этого нет державы и нет народа. Но полчарки рома и обед, пробу которого снимаем все мы за командиром, это тоже держава Или это она без всяких «тоже».