Я честно пытался понять, на что она купилась, но кроме больших темных очков…
Ну, что мой Вегар – мужик здоровый, я, кажется, уже сказал. При свете керосинки я и лицо его разглядел как следует: большое такое лицо, глаза светлые, прозрачные, нос… ну, международный такой нос картошкой. На вид лет тридцать пять, может, сорок. Пижонская трехдневная щетина а‑ля Кристофер Ламберт. Не то впрямь викинг, не то родной отечественный Степан. Может, старовер, а может – фанатик‑толкиенист из игровой тусовки, из этих, что назовется, скажем, Ингваром, понавешает тебе такой лапшищи, что ни в жизнь его на слове не поймаешь, а по паспорту выйдет самым рядовым Игорем, если не Егором. На перекрестке, так сказать, веяний.
Обведя взглядом внутренность дома, я отказался от обеих версий. Толкиенисты бедны, как церковные мыши, и не только о ярочках, о себе заботиться не в состоянии. А в староверов я не верю. Скорей, и вправду новый русский. Пока он делает свой бизнес в городе, здесь кто‑нибудь местный глядит за его скотиной. Приезжает сюда на рождественские… и всякие другие каникулы, как на дачу, за тишиной и экзотикой, отпускает сторожа и живет. Неплохо, скажем так, живет. И, похоже, не один: на лавке я заметил спицы с вязанием. А то, что играется не в русскую старину, а в варяжскую, так то его дело. Ха! А может, это его приятели над ним подшутили? В смысле, когда выложили меня к нему на лыжню? Не в меня, а в него упиралась эта людоедская шуточка? От этой мысли почему‑то стало легче. Наверное, было бы слишком неприятно ощущать себя жертвой чьего‑то целенаправленного злого умысла. Лучше уж – дури. Хотя это кому как.
Хлопнула дверь.
– В порядке… ярочки?
Он сделал знак о'кей и без слов пошел вынимать из печки ужин.
– Праздник сегодня, – вымолвил он наконец. – Давай отметим, что ли. Ключи я сегодня получил, – добавил он ни к селу, ни к городу.
– Поздравляю.
Кряхтя, я слез с печи, кутаясь в одеяло как в царственный пурпур. Вегар налил мне миску похлебки с салом. На второе – здоровенный кусок баранины без всякого гарнира. Чай на травах аромата неописуемого и сразу от всех болезней. Хлеб, между прочим, у него тоже был своей выпечки. Мне по душе такая крутизна.
– Непьющий я, – признался он, улыбаясь.
Я, кажется, теперь тоже.
Улыбка у него была самая обаятельная из всех, какие я когда‑то видел. Она раздвигала щетину в золотые лучики, и из нее возникали ровные, крепкие, белые зубы. Я себе «хорошего мужика» так представляю.
– Хозяйка не возразит, что я здесь?
Он посмотрел на меня недоуменно. Я кивнул на вязание.
– Ах, это! – он смутился. – Это сам я, в свободную минуту. Один живу. Бирюк.
Неловко вышло. Я сел в лужу, а он остался в рамках своего имиджа, потому что у викингов вязание как бы и вовсе достойное мужчины дело.
– Ты откуда взялся? – наконец соизволил поинтересоваться мой хозяин.
– Из города.
– Я понял. Из какого?
Настал мой черед взглянуть на него, как на недоумка.
– Из Свердловска… тьфу, Екатеринбурга, не привыкну никак. Знаете, я ведь и сам не понимаю, что со мной приключилось. Неприятности на работе, поругался с женой, она ушла, я выпил, лег, смотрел телевизор. Потом темнота, провал в памяти. Очнулся в снегу. Кто меня туда завез, зачем, как далеко? Я хотел бы знать! А докуда здесь ближе?
– Так! – сказал он, кладя ладони на стол. – Во‑первых… я не знаю, что такое телевизор.
Ну да, век «Вольво» не видать! Слово, кстати сказать, он выговорил совершенно правильно и без малейшей запинки.
– Что с женой поругался… тоже бывает, понимаю, как себя. Хотя, мне кажется, это бесполезно.