Мать, помолодевшая, сияя мокрыми ресницами, побежала подогреть на керосинке чайник для Нади.
Вот как с детями-то, письмо получила и как десяток лет скинула, сказала тетя Маня, глядя ей вслед. Алексей-то, видно, ничего про отца не знает, и газета ему не попалась. И к лучшему это, вернется, узнает.
Ночью Надя проснулась, еще сама не зная отчего. Прислушалась. Ей показалось, что кто-то плачет, затем она услышала глухое всхлипывание, словно плакали, уткнув лицо в подушку.
Ма-ам, не своим голосом крикнула она с перепугу.
Что ты? Спи тихо откликнулась мать.
Чего плачешь-то?
Так, ничего, спи ты!
Надя соскочила с дивана, где спала, и, шлепая босыми ногами по ледяным половицам, подошла и села на край кровати.
Ну чего ты, ведь хорошо все? Письмо получила, Алешка скоро вернется, война кончается
Скоро, скоро, доченька
Так чего же ты? недоумевала Надя.
Она терпеть не могла чужих слез, а уж материнские слезы и вовсе не выносила.
Сон я плохой видела, едва внятно сказала мать.
Сон? И из-за этого плачешь? Да кто ж теперь снам верит?
Нет, плохой он. Не к добру, упрямо повторила мать.
Да ты расскажи, может, все чушь собачья, а ты в слезы. Рассказывать тут нечего, ничего такого нет, главное, что я почувствовала, ощутила..
Что-что? уже испуганно спросила Надя, чувствуя, как страх холодными пупырышками рассыпался вдоль спины.
Вот слушай! начала мать шепотом. Вижу я, вошел в комнату Алешенька. Счастливый такой, вся грудь в орденах. Смеется и мне обе руки протягивает, а в одной сверток, и говорит: «Мам, это я тебе подарок из чужих земель привез, из самого вражьего гнезда Берлина».
Чего ж плохого-то?
Я хочу его обнять, а он мне сверток в руки и обратно, к двери. Я этот сверток-то возьми и на стол кинь, и за ним, догнала в дверях: «Постой, сынок, не уходи так скоро» и за рукав шинели хвать! А рукав-то пустой, голос ее задрожал и уже со слезами она продолжала: И другой-то рукав тоже пустой, и шинель пустая, а его-то и нет, и мну я эту шинель, ощупываю, ищу его, а Алешки-то и нет. Нет его. Надя уже успела озябнуть и рассердилась:
Чего ж плохого-то?
Я хочу его обнять, а он мне сверток в руки и обратно, к двери. Я этот сверток-то возьми и на стол кинь, и за ним, догнала в дверях: «Постой, сынок, не уходи так скоро» и за рукав шинели хвать! А рукав-то пустой, голос ее задрожал и уже со слезами она продолжала: И другой-то рукав тоже пустой, и шинель пустая, а его-то и нет, и мну я эту шинель, ощупываю, ищу его, а Алешки-то и нет. Нет его. Надя уже успела озябнуть и рассердилась:
Мам, ты что в самом деле, в своем ли уме, живого человека оплакиваешь, по ночам людей бунтишь!
Не буду, не буду! Ложись скорее, простудишься.
Надя прошлепала обратно на свой диван и натянула одеяло на голову. Ей страшно, и зло берет: «И чего это ей все снится, чудится, мерещится!»
Но сколько матерям и женам ни страдать, получая похоронки да треугольнички, придет конец людским бедам и горестям. Скоро сгинет бесславно проклятый Богом и людьми фашист. Уже бьют в Москве и городах-героях победные салюты, двинулись долго не ходившие электрички, радостно трубя у станции. Дали электроэнергию, и дома снова осветились уютно и весело. Постепенно стали возвращаться на свои места эвакуированные. Опять засеменили старушки-интеллигентки в допотопных шляпках с вуалетками, с незапамятных времен проживавшие в Малаховке. Удивлялись, ахали на дороговизну малаховского рынка. Шутка сказать, кило картошки 30 рублей, к молоку не подступись!
Вернулись домой Надины подруги по школе, все повзрослевшие, довольные. И хоть у многих дач разорены на топливо заборы и кое-кто не досчитался барахлишка, все же дом родной, своя Малаховка.
И вот настал этот день, самый долгожданный и самый счастливый для тех, кто ждал его, а ждали все! Пришел День Победы. Потом об этом дне будут много писать, слагать стихи и музыку и долго еще праздновать и отмечать великий день. Но тот, кто сам его не пережил, вряд ли сможет представить себе чувства, обуревавшие свидетелей этого дня! Такого стихийного, всеобщего ликования никогда больше в жизни своей не увидит Надя. Слились воедино счастье бытия и горечь неслыханных потерь.
На радостях мать отпустила Надю с подружками в Москву.
Гуляйте, девочки, веселитесь, и вытерла глаза краем передника.
Ликующая толпа волной захватила Надю и внесла на Красную площадь, туда, где пели, кричали, танцевали и плакали. Она тоже, как и все, кричала, пела и плакала, чувствуя, что еще немного и она взовьется в небо от переполнившего ее чувства вместе с разноцветными брызгами салюта под самый купол неба, где скрестились прожектора, освещая такой знакомый с детских лет дорогой портрет Ильича.
Едва поспели на последнюю электричку. Долго в ту ночь не могла уснуть Надя. Впервые она ощутила себя вполне взрослой. Прошедший день как бы открыл ей самое себя. Как улыбались ей встречные незнакомые люди! Как оборачивались и провожали взглядами, в которых и слепой увидел бы восхищение и еще что-то волнующее, запретное. Подружки, хохоча, толкали ее в бока:
Глянь, Надь, как на тебя уставился
Это на вас, краснея, отвечала она и тоже улыбалась в ответ, чувствуя, что в другой раз это было бы плохо, а сегодня можно и просто нельзя не улыбаться.