Отец спустился вниз, поднял его, отнес наверх, бросил снова. После первого падения Клай остался в сознании. После второго отключился. Отец опять спустился вниз, поднял сына, принес наверх, оглядел. Пробурчал: «Гребаный сукин сын», — снова бросил вниз.
— Вот, — сказал он лежащему у подножия лестницы Клаю, более всего напоминающему тряпичную куклу. –
— Может, теперь ты подумаешь дважды, прежде чем снова принесешь в гостиную это гребаное дерьмо.
К сожалению, с тех пор Клай уже не мог хоть о чем-то подумать дважды. Три недели он пролежал в коме в Портлендской центральной больнице. Лечащий врач полагал, что мальчик останется в таком состоянии до самой смерти, превратившись в человеческий овощ. Но Клай очнулся. К сожалению, слабоумным. Времена, когда он не расставался с книжкой, канули в Лету.
Власти не поверили отцу Клая, когда тот заявил, что мальчик получил все эти травмы, случайно свалившись с лестницы. Не поверили они и его утверждению, что четыре сигаретных ожога на груди ребенка — результат какой-то кожной болезни.
Клай больше не увидел той квартиры на втором этаже. Опеку над ним взял штат, и из больницы он отправился в приют, где его сиротская жизнь началась с того, что на игровой площадке двое мальчишек выбили из-под него костыли и убежали, смеясь, как тролли. Клай подобрал костыли и поднялся. Не заплакал.
Его отец протестовал против решения органов опеки как в полиции, так и, куда более активно, в нескольких барах. Грозил обратиться в суд, чтобы вернуть сына, но так и не обратился. Заявлял, что любит Клая, и, возможно, действительно любил, да только любовь эта оборачивалась синяками и ожогами. Так что в приюте мальчику было лучше.
Но не намного лучше. Приют «Хеттон-хауз» в южном Фрипорте особых удобств не предоставлял, и детство у Клая было жутким, пусть ситуация несколько выправилась после того, как зажило его тело. Тогда по крайней мере он смог ясно дать понять самым отъявленным задирам, что на игровой площадке им лучше обходить стороной и его, и техдетей помладше, которые обращались к нему за защитой. Задиры называли его Болваном, Троллем, Конгом, но он ничего не имел против этих прозвищ и оставлял задир в покое, если они не трогали его. Они и не трогали, после того, как он накостылял тем, кто пытался тронуть. Злым Клай не был, но, если его провоцировали, становился опасным.
Дети, которые не боялись Клая, называли его Блейзом, и со временем он так свыкся с этим прозвищем, что оно заменило ему имя.
Однажды он получил письмо от отца. «Дорогой сын, — говорилось в письме, — как ты поживаешь? У меня все отлично. Работаю в эти дни в Линкольне, катаю бревна. Все было бы хорошо, если бы эти б*** и платили за сверхурочные. ХА! Я собираюсь купить небольшой домик и пошлю за тобой, как только это сделаю. Что ж, напиши мне короткое письмо и расскажи своему старому папе, как у тебя дела. Можешь прислать фотографию». Завершала письмо подпись: «С любовью, Клайтоп Блейсделл».
У Блейза не было фотографии, чтобы отослать отцу, но он мог бы ему написать (учительница музыки, которая приходила по вторникам помогла бы, в этом он не сомневался), да только на грязном измятом конверте не было обратного адреса. Лишь адрес получателя: «Клайтону Блейсделлу-младшему «Серотский приют» во ФРИТАУНЕ, МЭН».
Никаких других весточек Блейз от отца не получал.
За время пребывания в «Хеттон-хаузе» его отправляли в несколько семей, всякий раз осенью. Новые «родители» держали Блейза достаточно долго, он помогал им собирать урожаи и сметать снег с крыш и дорожек. Но, едва приходила весна, они решали, что он им не подходит, и отсылали обратно в приют. Иногда в новой семье было совсем и неплохо. Но иногда (как у Боуи с их жуткой собачьей фермой) — действительно ужасно.