Миновал второй год гражданской войны, и Като Грэнвилл окончательно решился отвернуться от короля и встать на сторону парламента.
Тем не менее маркизу, впитавшему вассальную верность вместе с молоком матери, было не так-то легко поступиться прежними убеждениями, и оттого он даже с самыми близкими людьми не обсуждал своего решения. Еще никто не знал, что Като Грэнвилл стал сторонником парламента.
Однако было ясно, что рокового дня не избежать, и Като готовился к нему как мог.
Раздраженно тряхнув головой, он отвернулся от окна и снова занялся письмом от Джека.
Кажется, он однажды видел эту девицу — в день своей свадьбы, когда в Тауэре отрубили голову графу Страффорду. В памяти всплывала тощая грязная фигурка, веснушки, ошеломляюще яркие рыжие лохмы — и глаза, в точности такие, как у Джека: зеленые, по-кошачьи раскосые, с тем же издевательским блеском. С брезгливой гримасой Като припомнил и манеру говорить — дерзкую и безапелляционную, копировавшую Джека.
Можно подумать, у него нет иных хлопот, кроме как возиться с никому не нужным отродьем, у которой нет ни родни, ни денег, чтобы устроиться в жизни. И снова Като что-то удержало от немедленного отказа. Все-таки это была последняя просьба его брата. У приличных людей не принято отказывать умирающему. Пожалуй, придется все же что-то сделать для этой девчонки.
Като вышел из кабинета и направился в просторную столовую, где застал за завтраком свою жену и дочь. Стоило перешагнуть порог — и у маркиза возникло ощущение, что он прервал на полуслове неприятную беседу.
Диана подняла взгляд ему навстречу. Милые губки были сжаты сильнее, чем обычно, ласковые карие глаза метали молнии, а изящно выщипанные бровки сошлись в грозной гримасе. Но стоило появиться ее супругу — и с лица мигом исчезли все признаки раздражения, как будто по исписанной мелом доске провели влажной тряпкой.
Оливия, как всегда потупившись, отодвинула стул и присела в реверансе, прежде чем снова занять свое место.
— Д-доброе утро, сэр.
— Доброе утро, Оливия. — Сердито нахмурившись, Като гадал, что послужило причиной перепалки между его дочкой и мачехой. Оливия всегда держалась при Диане скованно и с преувеличенной почтительностью, тогда как Диана всем сердцем желала девочке добра — во всяком случае, так полагал сам Като.
— Как это мило, что вы решили присоединиться к нам за завтраком, милорд. — Диана говорила как можно непринужденнее, однако в ее голосе еще слышалось раздражение.
Оливия в который раз гадала, замечает или нет ее отец, как недовольна Диана своей жизнью на диком холодном севере, где ей пришлось стать затворницей в укрепленном замке, столь далеком от роскошной и беззаботной жизни при дворе. Като словно не слышал, как Диана днями напролет вздыхает о светских развлечениях, как шепотом повторяет, что чувствует себя ужасно виноватой, потому что не может в эти трудные времена служить опорой своей королеве. Маркиз также пропускал мимо ушей прозрачные намеки на то, какое важное положение занял бы маркиз Грэнвилл в Королевском совете — если бы только осознал свой долг и отправился в Оксфорд, куда переехал двор с началом войны.
Оливия мрачно размышляла над тем, что отец вообще мало что замечает вокруг себя, хотя, с другой стороны, вряд ли он сможет или даже захочет вмешиваться в отношения, сложившиеся между мачехой и падчерицей.
— Да, мадам, я собирался проехаться верхом, но получил письмо из Эдинбурга с известием о смерти моего сводного брата. — Като уселся в массивное резное кресло во главе стола и пригубил эля из кружки, возникшей у него под рукой как по волшебству. Утолив жажду, он положил на тарелку кусок жаркого и принялся густо намазывать золотистым маслом ломоть ячменного хлеба.