Юбка задралась, обнажив худенькие ноги, голова повернута к телевизору. Посмотришь: спит, и все тебе. Но если подойти поближе, то увидишь, что гостья… не совсем целая.
Коротышка откусил огромный кусок, зевнул было, сладко потянулся. Он ел собачатину, кошатину, ел крыс — белых и серых (белые почти безвкусные), ел даже пауков, но человечина — совсем другое дело: от одного понимания того, что поедаешь себе подобного, она приобретает особую прелесть.
И каждый раз, как его мысль посягала на размышления о человечине, он, сам того не осознавая, начинал уводить ее в сторону. В том уголке его мозга, где хранилось нечто кровавое и блестящее, нечто сочащееся, во что можно было вонзить свои зубы, нечто сбрызнутое уксусом и поджаренное на углях, нечто невыносимое, вдруг начинали опускаться железные шторки — одна за другой.
Он схватил труп Жюльет одной рукой, поднял его, гордясь своей силой и четко обрисовавшимися мускулами, кинул на стол, застеленный клеенкой, взял большую пилу и принялся за работу.
Пила поскрипывала.
Жан-Жан устал. Устал думать, устал работать, одним словом — устал жить. Никакого желания полгода изводить себя мыслями, откуда берутся эти огрызки трупов, и совсем уже никакого — искать того двинутого, который их режет и снова сшивает.
Лаборатория трудилась денно и нощно, но безрезультатно.
Пресса делала свои бабки на «пазлах смерти», шеф все время доставал его. Отдыхающие, за счет которых жил город, не горели желанием включать в программу своих развлечений «встречу с безумным убийцей».
Старика-бродягу звали Ганс Майер. Родом из Эльзаса. Его смогли идентифицировать благодаря депортационному номеру. Старый, впавший в детство наркоман шатался по всему городу и был совершенно безобиден. Красавец мужчина оказался итальянским каменщиком — женат, четверо детей. А с этой кассиршей еще того хуже! Эта святая вкалывала по двенадцать часов в день, чтобы прокормить троих детей, ненасытную мамашу и алкоголика-мужа… Маловероятно, чтобы среди их родственников отыскался преступник.
В морге трупы «подновили» ввиду необходимости опознания родственниками. Когда их одели, швы стали незаметны. Но забавного в этом ничего не было.
Жан-Жану пришлось выслушивать жалобы и рыдания, выдержать обмороки и стоны, короче, все то, от чего его тошнило.
А теперь исчезла эта девчонка.
И как бы случайно, рядом со сквером. Исчезла три дня назад. Коротышка механик из гаража печенку проел Жан-Жану рассказами о том, что в сквере всегда полно двинутых, а полиции, конечно, на это плевать, она предпочитает собирать штрафы за неправильную парковку!
Жан-Жану так и хотелось въехать ему в рожу, но он сдержался. Гнилое лето. Гнилое расследование. Неужели там, наверху, думают, что он из-за этого не поедет в отпуск? В конце концов он решил пойти опрокинуть стаканчик, потому что в горле у него пересохло. Ему точно мог помочь хороший, только что приготовленный пастис. Конечно, он предпочел бы стаканчик бурбона, как в «Голливудских ночах», но бурбон не утолял жажды.
Жан-Жан удостоверился в безупречности своего отражения в зеркале, висевшем на двери кабинета, вырвал волосок, торчавший из левой ноздри, и в отвратительном настроении покинул место службы.
— Посмотрим, что можно из этого сотворить?
Коротышка погрузился в размышления. Он опустил голову Жюльет на стол и стал к ней внимательно приглядываться. Когда берешься за коллаж, нужно хорошо понимать, на какой эффект рассчитываешь.
Необходимо вызвать удивление. Насытить произведение смыслом. Осмыслить, как сказали бы психопаторы. Что действительно нужно, так это нечто огромное, большое, жирное, это бы прекрасно контрастировало с головкой девочки. Худенькие ручки, маленькая головка и огромное тело, как будто надутое гелием.