Высокие безликие здания квадратными глазами подмигивали наступающим сумеркам. А в самом низу, на главной площади страны, украшенная голубыми огнями и нелепыми огромными бантами, словно игрушечная, красовалась большая елка. Похожие на круглые крышки стеклянные купола известного торгового центра вылезали из-под земли, одетой в красный кирпич. Люди суетились, спешили, исчезали в предпраздничной кутерьме. Мир пах хвоей и невероятным ощущением чего-то совершенного и волшебного, что обязательно приключится в новом году.
Александр следил за нескончаемым голубоватым потоком слепым затуманенным взором.
Жива. Маша жива. Мария Комарова жива. Он складывал в голове слова, пробовал на вкус, но выходило горько и неправдоподобно. Черт возьми, он был почти рад, когда она пропала без вести! Теперь все сначала.
Он поймал свое отражение в черном стекле. Темноволосый мужчина был очень красив, глянцевой обложечной красотой, в таких, глядя на плакаты, часто влюбляются девочки-подростки и старые девы. Его глаза неестественного ярко-синего цвета только что снова превратились в глаза убийцы.
На огромном письменном столе, заваленном бумагами и архивными папками, скрепленными на старый манер сургучом, лежала тоненькая распечатка файла. Содержание он выучил наизусть, слово в слово. Идеальное резюме почти идеальной истинной. Жаль, но все закончилось словами: «скрывала, скрывалась, скрылась». Мужчина прикрыл тяжелые веки. Ну что ж, это всего лишь новая партия, осталось лишь перетасовать карты и постараться сдать себе козыри.
– Держи! – Эдуард, весь в снегу, с довольным видом пихнул мне в руки чахлую елочку.
На тщедушных веточках, обмороженных и влажных от растаявшего снега, едва держались и топорщились иголочки, хрупкая макушка дрожала, словно в нервическом припадке.
– Что это? – Я разглядывала деревце, пока приятель разувался. – Слушай, не хочу тебя обидеть, но лучше бы ты оставил ее умирать в подъезде.
Из-за высокого роста Эдуард всегда немного сутулился, отчего куртка висела на нем как на вешалке. Он зачесывал светлые волосы на косой пробор, гладко брился и, как я, был очкариком, снимавшим окуляры только на ночь. Над непропорционально полными губами застыла черная мушка родинки, придававшая худому лицу с впалыми щеками гротескный вид.
Я знала его второй день. Нет, безусловно, наверное, мы были знакомы гораздо раньше, но, когда он пришел вчера, то показался знакомым незнакомцем, как будто мы несколько раз сталкивались до того на лестничной площадке или на улице. Только как признаешься приятелю в необъяснимой потере памяти, если сама названивала ему ночью, ревела в трубку из-за кошмара и буквально умоляла приехать?
– Ну, что у тебя там с трубой? – Он потер покрасневшие от мороза руки и сразу же направился в туалетную комнату к стояку.
– Мастер сказал, что починил. Вода больше не льется. Совсем. Пиджак сними! – окрикнула я его. – Испортишь ведь.
Я пристроила елку в угол, чтобы не мешалась, и поспешила к Эдуарду, став с любопытством разглядывать из-за его узкого плеча мокрые черные трубы.
– Слушай, – прогундосил тот, – как же он починил? Он просто воду перекрыл.
– Ну да, сказал, вернется, когда ключ три на четыре найдет.
– Комарова, – у Эдуарда от возмущения съехали на кончик носа очки, – слушай, тебе сколько лет, а все как малый ребенок! Не будет тебе ни трубы, ни воды, ни чаю еще недели три.
– Чай заварим, – опровергла я, – у меня в бутылке минералка была.
– С газом что ли? – скривился Эдуард, следуя за мной на кухню. Тут же по-хозяйски он полез в холодильник: – У тебя тут мышь повесилась.
– Вытаскивай, приготовим, – наверное, излишне жизнерадостно улыбнулась я и сделала большой глоток воды.