По дороге домой казалось ему, что стоит лишь добраться до выстеленных мехом полатей у себя в закутке — и притомившаяся душа как в омут ухнет в беспробудную дрему. Но это только казалось.
Долго, очень долго метался-маялся Кудеслав под тяжкой и жаркой медвежьей шкурой. В голове ворочались, прогоняя сон, тревожные мысли. Присланный Белоконем малец сказал: у них беда. Что за беда? Здоров ли старый хранильник — отцов друг и самому Кудеславу неизменный желатель добра? Какая напасть могла припожаловать на волховское подворье? Напасть… И видать, непростая, коль весть о ней можно доверить одному лишь старейшине рода!
Да и малец-посланник больно уж недоладный. То говорит: «Белоконева», то поминает, что его не сам волхв, а сын волхва у проезжих выменял — будто бы неотделившийся сын (а ни один из сыновей хранильника из-под родительской руки покуда не вышел) при живом отце волен распоряжаться отцовым достоянием! А еще малец сказал: «Беда приключилась у нас». Всего зиму у Белоконя прокормился, а уже так говорит? Приживчивый, однако, мальчонка… Но хоть и приживчивый — разве дозволительно купленнику величать хозяйское подворье своим? И обряжен он куда красней родных Белоконевых внуков — тех в строгости держат…
Все-таки бессонная ночь исподволь брала своё. Мало-помалу Кудеславовы веки отяжелели, мысли сделались вялыми, путаными, и начало уже грезиться разомлевшему Мечнику смутно-заманчивое, бередящее душу видение, как вдруг чья-то рука вцепилась в плечо, затрясла, спугнула долгожданную дрему.
Кудеслав подхватился, заморгал обалдело — сквозь слипшиеся ресницы лицо разбудившего показалось нечеловеческим, зыбким продолженьем спугнутого сна. Но был это всего-навсего Велимир, отцов брат, который после гибели родителей Кудеслава милосердно принял к себе их единственное малолетнее чадо, а заодно и все оставшееся без хозяев изрядное достоянье.
— Вставай, — буркнул Велимир. — Тебя старейшина к себе кличет.
Он выпустил Кудеславово плечо и отошел от полатей, уронив за собою плотный меховой полог — это чтобы разбуженный мог выбраться из ложа, не смутив наготой случайный взгляд названой матери, названой сестры, жены названого брата или кто там еще из неродных женщин мог оказаться поблизости. Вот так-то: в бороде уже седые волоски появились, а ни семьи своей, ни хозяйства не нажил, и вместо жилья — занавешенный угол в отцовой избе, которая не тебе досталась и твоею никогда не будет. Кого винить? Злую долю-судьбу? Себя? Последнее будет вернее.
Впрочем, Кудеславу было не до тягостных сожалений о собственной неприкаянности. С новой силой ожил страх за старого ведуна: Яромир не станет ради какого-нибудь пустяка тревожить сородича, отдыхающего после ночных трудов на общинное благо. Не из-за Белоконева ли гонца старейшина кличет к себе Мечника Кудеслава?
Быстро оделся; по давней привычке шагу не ступать без оружия заткнул за голенище сапога короткий широкий нож; в тесных полутемных сенях черпнул ковшом из кадки снеговой талой воды, напился, остатки растер по лицу, добивая сонливость…
Снаружи оказалось нерадостно. Бывшее на рассвете ясным да чистым небо заволоклось мглистой пеленой и сеяло ленивый влажный снежок. Оскальзываясь на подтаявшей глине, Кудеслав в полдесятка шагов пересек тесный дворик, махнул через жердяной плетеный забор (изнутри приступка и снаружи приступка — это чтоб не возиться с длинной неуклюжей воротиной, которую отворяют, лишь выезжая со двора телегой либо верхом). Шапку он не надел, полушубка не подпоясал — жилье старейшины от Велимирового через два плетня, так что по дороге вряд ли успеешь озябнуть.
Как и все те, которых родовичи когда-либо удостаивали властвовать над собою, Яромир жил не в своей избе, а в общинной, что окнами глядела на чельную площадь града.