— Ты ведь Варяжко, сын Ратмира-Медведя? Говорят, лучше тебя у Ярополка и нет, не осталось, то бишь!
Широкая улыбка обнажила белые ровные зубы — крепкие и крупные. Было в этой улыбке что-то хищное волчье. В говоре безусого Варяжко почудился почти незаметный незнакомый акцент.
— Может и так. Только если те лучшие, что из-под руки Ярополка ушли, ноне к Владимиру переметнулись, я твоему князю особо не завидую. Предавший один раз может предать и второй. — медленно ответил Варяжко, пытаясь просчитать шансы своих людей.
А тех практически и не было.
Их пятеро — и четверо почти наверняка поймают по стреле в грудь. Оставшегося зарубят: один против семерых опытных воинов не сдюжит. Для такого подвига надо быть немалым богатырем. Сам Варяжко, может, и одолел бы всю семерку, да первая стрела — ему. Ровно, как и два до поры опущенных копья старшего наворопника. Словно почуяв его мысли, безусый неторопливым движением поднял сулицы и положил их себе на плечи. Замаха для броска почти не потребуется. Варяжко оценивающим взглядом смерил молодца. Чуется знатный поединщик. Наверняка богатырь, да не из последних. Плечи распирает молодой веселой силой, но по выправке, по посадке в седле, по кольчуге — легкой без усиливающих пластин и нагрудника (такая только от косого или скользящего удара убережет) — видно, воин берет сноровкой, да быстротой.
— Бросай оружие, Варяжко! И пусть твои люди бросают. Останитесь живыми. Мое слово!
А там уже князь решит, как ему с вами поступить. — безусый хохотнул. — В Киеве и решит. Стольный град-то поди наш уже!
Старший роднинец коротко и смачно ругнулся, помянув отца Владимира. Воин был в таком злобном отчаянии, что напрочь позабыл, кем приходится родитель Новгородца самому Ярополку. Варяжко еще раз обвел взглядом владимирскую семерку. Чуть заметно дрогнула грудь, выпуская тяжкий вздох. Нет шансов. Верная смерть! Все семеро — как на подбор (хотя, почему вообще «как»?) — крепкие, мускулистые, здоровые парни. Семь молодых острозубых волков, не привыкших упускать добычу. Вполне достаточно даже на такого матерого лося, как он. Позади него Мстивой аккуратным медленным движением положил меч на луку седла и поднял пустые руки. Боярин облизнул враз ставшие сухими и ломкими губы.
— И кто же будет хвастать, в Киеве, что сумел полонить самого Варяжко Ратмирича, прозванного за удалые дела Лихим?
Безусый заулыбался еще шире («Как только морда не треснет!… А глаза холодные и мышцы на руках — напружены» — машинально отметил боярин).
— Марышко, Паранов сын! Витязь князя Владимира, верный слуга и названный брат молодого Лешака Леонтьевича, или, как его иначе кличут, Алеши Поповича! Уж поверь… Лихой, многие проиграть мне за честь почитают!
— Что ж… — растягивая последние отмеренные Долей секунды, выговорил Варяжко. — Может быть ты и прав….
Сухо треснули рога чуть приспущенных луков, но каленые наконечники стрел продолжали целить в варяжков навороп, и натяга тетивы было достаточно, чтобы прошить их кольчуги насквозь. То были тяжелые дальнобойные луки, а стелы оканчивались узкими ребристыми наконечниками, предназначенные распарывать кольчужную сетку и глубоко утопать в горячих мышцах.
— …может быть… — выделяя голосом фразу, повторил боярин.
Это был сигнал, и все его поняли: и люди Варяжко, в пружинном напряжении ожидавшие приказа командира, и люди Владимира, чутко прислушивавшиеся к разговору. Но первые — на секунду раньше. Мстивой резко дернул рукой, из рукава вылетел узкий метательный нож с гладкой костяной рукоятью. На мимолетное мгновенье эта рукоять удобно легла в ладонь, ладно пристроилась — рука взлетала в ползамаха для броска — и тут же рассталась с умелыми пальцами. Тут же загудели, впиваясь в воздух, распластывая его, тетивы, сбрасывая с деревянных лежищ прямые древки остроклювых стрел.