Лица не было видно, но по соломенным волосам я узнал Мэри. Это была Мэри Стюарт, или дорогая Мэри.
Я назвал ее так, чтобы не путать с другой Мэри, служившей помрежем у Джеррана, которую окрестили «маленькая», Мэри Дарлинг. Хотя первую Мэри звали Мэри Стюарт, настоящее ее имя было Илона Вишневецкая. Рассудив, что с таким именем известности в мире кино не добиться, она почему‑то выбрала себе шотландскую фамилию.
– Дорогая Мэри, – произнес я, коснувшись ее щеки (нам, докторам, позволено). – Что вы тут делаете в столь поздний час и в такую стужу?
Щека у нее была холодна как лед.
– Ваше пристрастие к свежему воздуху переходит границы разумного.
Войдите в помещение, – продолжал я, взяв ее за руку, и ничуть не удивился тому, что она дрожит как осиновый лист.
Дверь вела в пассажирский салон – довольно узкое помещение во всю ширину судна. В дальнем его конце был расположен встроенный бар, где за металлическими застекленными дверцами хранились запасы спиртного. Дверцы были неизменно заперты, а ключ лежал в кармане у Отто Джеррана.
– Не надо тащить меня, доктор, – спокойно произнесла своим высоким голосом Мэри Стюарт. ‑Я и сама умею ходить.
– Почему вы вышли на палубу? Это опасно.
– Неужели врачу так трудно поставить диагноз? – отозвалась она, потрогав пуговицу черного кожаного пальто. Я понял, что дикие прыжки «Морнинг роуз» не прошли для Мэри даром.
Мэри откинула назад спутанные ветром волосы. Лицо ее было бледно, под карими глазами появились синяки. Скуластые, характерные для славян щеки придавали девушке особую прелесть. Она была латышка, и в ее внешности было много славянского. Внешность, ядовито замечали некоторые из коллег Мэри Стюарт, была единственным ее достоинством. Две последние (и единственные) картины с ее участием, по слухам, провалились с треском. Она была молчалива, холодна и высокомерна, за что я один из всех любил ее.
– Врач не застрахован от ошибок. Во всяком случае, здешний, – ответил я, силясь придать своему лицу «докторское» выражение. – Зачем понадобилось вам забираться на этой развалине в столь гиблые места?
– У меня личные проблемы, – проронила она, помолчав.
– Профессия врача связана с разрешением личных проблем. Как ваша мигрень? Как ваша язва? Как ваш бурсит?
– Мне нужны деньги.
– Всем нужны деньги, – улыбнулся я. Не встретив ответной улыбки, я оставил Мэри одну и направился на главную палубу.
По обе стороны коридора располагались пассажирские каюты. До переоборудования траулера в этой части корпуса находились трюмы. Хотя корпус был обработан горячим паром, подвергнут фумигации и дезинфекции, тут стоял неистребимый запах ворвани. И в обычных‑то обстоятельствах атмосфера была в достаточной степени тошнотворной, при подобной же качке на скорое исцеление от морской болезни нечего было и рассчитывать. Постучавшись в дверь первой каюты по правому борту, я вошел.
Лежавший на койке Иоганн Хейсман являл собой подобие утомленного воина или даже средневекового епископа, позирующего перед ваятелем, высекающим из камня статую, которая в свое время украсит епископский саркофаг. Но, несмотря на острый восковой нос и почти прозрачные веки, господин этот был полон жизни: не затем отсидел он двадцать лет в восточносибирском лагере, чтобы загнуться от морской болезни.
– Как вы себя чувствуете, мистер Хейсман?
– О Господи! – Он открыл глаза, не глядя на меня, затем закрыл их снова. – Как еще должен я себя чувствовать!
– Прошу прощения. Но мистер Джерран беспокоится...
– Отто Джерран сумасшедший! – Я не воспринял это восклицание как признак внезапного улучшения самочувствия Хейсмана, но в голосе его появилась новая энергия.