Выбравшись, наконец, на поверхность и хлебнув ледяного декабрьского воздуха, Генри удачно миновал перегруженный перекрёсток и зашагал по Большому Краснохолмскому мосту навстречу бесконечному потоку автомобилей воплощению тщеславия и самолюбия людей, считающих себя, с основанием и без, российским средним классом. Уже не в первый раз, резво вышагивая по этому мосту и глядя на приближающееся офисное здание, он с некоторым удивлением замечал, как потихоньку разжимает свои стальные холодные клешни, отпускает сердце ставшая в последние годы привычной непрекращающаяся тоска. Вероятно, причина была в этом простом преодолении безмозглой стихии, бьющей температурные рекорды зимы или в предвкушении уютного тепла ультрасовременного рабочего места, комфорта огромного эргономичного кресла или в ожидании первого глотка утреннего кофе или чая, оттенённого ароматом мяты и лимона? Всё это возможно, но как бы то ни было, Генри в последние месяцы ходил на работу если не с желанием, то хотя бы без отвращения, и, благодаря этой малости, был неизмеримо счастливее большинства представителей «офисного планктона» и более крупной офисной фауны.
Его трудовые обязанности, чего греха таить, можно было назвать интересными с большой натяжкой, да и то разве что по сравнению с совершенно серыми и однообразными функциями его коллег. Так что эти внезапно возникшие отголоски теплых чувств к работе, скорее всего, объяснялись не проснувшимся к ней интересом. Вполне вероятно работа стала неким островком стабильности в море жизненных неурядиц, обрушившихся на Генри в последние несколько лет. Умом он понимал, что жаловаться на жизнь грех, тем более ему. В семье все здоровы, слава богу, зарплата немаленькая, машина почти новая. Вот только с квартирой несколько не повезло спустя год после покупки неожиданно начались отвратительные споры с бывшими собственниками, да и сама квартира куплена была в ипотеку. Конца и края этим проблемам не предвиделось. А Генри к тому же абсолютно не чувствовал в себе ни сил ни желания бороться и решать даже мелкие жизненные неурядицы. Как сказал один из немногих его друзей дипломированный психолог, кстати здесь налицо типичный случай кризиса среднего возраста. Человек считает, что огромные усилия, приложенные им в течение жизни для улучшения качества этой самой жизни, отнюдь не соответствуют наблюдаемому результату.
Ты не волнуйся! с ехидной улыбкой просвещал его этот дружок. Такой кризис наступает практически у всех. Все мучаются, все страдают, а потом привыкают многие. И только некоторые берут себя в руки и что-то в своей жизни меняют.
Что-то поменять хотелось очень, однако всепоглощающая лень, неизвестно откуда выползающая по окончании рабочего дня, не позволяла предпринять ничего, кроме приготовления ужина, помощи ребёнку по урокам и тупого времяпрепровождения в социальных сетях. Эта самая лень сковывала по рукам и ногам не хуже наручников и ремней. Генри, по своему собственному самокритичному мнению, относился к тому невесёлому большинству серых и унылых инфантильных дядечек около сорока лет и больше, которым суждено просто смириться со своей участью и привыкнуть к перманентно-тухлому существованию. Не так давно в одной из популярных юмористических телешоу Генри услышал и взял на вооружение довольно пошлый, но видимо модный нынче термин «унылое дерьмо» по отношению к неинтересным и бесперспективным людям и со свойственной самокритичностью признался сам себе, что вполне соответствует этому определению.
Тем не менее, в своем нынешнем, прямо скажем нездоровом, душевном состоянии Генри откопал и один неслабый плюс, по крайней мере, нечто, ему самому казавшееся плюсом. Недаром говорят знающие люди, что нынче нет психически здоровых людей, есть только недообследованные своим открытием Генри предусмотрительно не спешил делиться ни с кем. На днях, предаваясь очередному приступу депрессии, холя его и лелея, обреченно задыхаясь от осознавания бессмысленности, бренности и абсурдности бытия, он с удивлением обнаружил, что при мысли о неотвратимости смерти и о конечности земного существования, в душе его разливается приятная волна тепла, напряжение отпускает, сердце успокаивается, пальцы рук больше не сжимают неосознанно подлокотники кресла и не отбивают дробь по столешнице. И тепло это было чем-то действительно подлинным, реальным на уровне кинестетики, чувство это не содержало никакой рисовки и фальши. Генри осознал вдруг, что совершенно не боится своей смерти, наоборот, думает о ней как об избавлении и неотвратимости покоя. Как говорится, восход, закат и дембель неизбежны. Эта мысль согревала душу, хотя и чувствовалось в ней что-то кощунственное и не совсем честное. Тут же вспомнилось банальное «я не боюсь смерти, потому что никогда с ней не встречусь: я есть смерти нет, смерть пришла меня уже нет» и пелевинские попытки разъяснить суть дзен-буддизма широкому кругу читателей.
С другой стороны это странное заигрывание с костлявой старухой, это смирение с неизбежностью, безусловно, являлось уникальным ресурсным состоянием психики. Ты, как японский самурай, считающий себя уже мёртвым, не ведаешь страха, спокойно служишь своей вере, твёрдо гнёшь свою линию. И ничто не способно поворотить тебя вспять, и ты просто не способен на подлость ибо зачем? Ты как скала, тебе лично ничего не надо, и ты не просто осознаёшь, что покидая этот мир, унесёшь с собой лишь память, ты уже получил всё, что было суждено.