Но за детьми же не усмотришь! И вышло так, что со временем барон сделался пестуном шипицинской младой поросли – но не всей, а тоже с большим отбором. Чижма менялась, в нее проникали вредоносные миазмы цивилизации, и в конце концов Хираока‑сан остался одним из последних настоящих чижмарей. Об этом и толковали старики, с кряхтением забравшись в беседку для чайной церемонии, а Ираида заваривала все новый и новый чай и глазела на звезды…
Так началась ее новая жизнь. Так она узнала, что кроме Советского Союза, где борются с пьянством, проводят ускорение и запускают самолеты в космос, существует и другая, настоящая Россия, о которой узнают только те, кто сумел дожить в ясном уме до преклонных лет, потаенная страна безымянных и всеведущих странников, неизвестных праведников, неведомых зверей, скрытых от мира храмов и библиотек, спящих до поры богатырей и чудовищ…
Она научилась говорить и писать по‑японски и китайски, рисовать в манере "уки"‑э", не бояться смерти, показывать "пустое лицо", а также владеть мечом и девятнадцатью основными приемами кума‑до. Правда, до одиннадцати лет ее к медведям не подпускали…
Школьные учителя Ираиду почему‑то не любили. Причин для этого не было. Разве что вместо полноценного сочинения на тему «Нигилист ли Базаров?» она могла подать на проверку всего пять строчек:
От робости придуманная жизнь,
Смешной оскал – от нежности ограда.
Лягушек, право, жаль – при чем они,
Когда сжимает судорожно горло
Лиловый шарф?
Да еще преподаватель физкультуры, пытавшийся как‑то зажать ее в раздевалке, был подвергнут приему «полет медведя над спящим озером» и надолго потерял трудоспособность.
И оттого, что с учителями она была необыкновенно для Чижмы почтительна, они постоянно ждали от нее какой‑нибудь изысканной гадости, а не дождавшись – злились.
Никто не решился даже предложить ей вступить в пионеры.
Когда советская власть приказала долго и бестолково жить, Григорий Шипицын вспомнил, что он, в сущности, Коломиец, и не худо бы найти остальных Коломийцев. Поиск он начал, естественно, с родной Черкащщины. На месте отцовской хаты дымился огромный, грязный, воняющий прокисшей мочой комбинат. Но городское кладбище было прежним – зеленым, не по‑русски уютным. Два дня ему понадобилось, чтобы найти могилы родителей и сестры. Еще два дня – чтобы найти сына бывших соседей, который хоть чтото знал о судьбе остальных Коломийцев.
Брат жил в Москве, ругал порядки, разводился с очередной фиктивной женой и строил далеко идущие планы.
Оглядев его замызганную хрущовку с видом на Курский вокзал, Грыцько вместо приветствия сказал: «Ото ж, братику, добре тебя наградили москали за вирну службу!». Потом они пили привезенную горилку с перцем, ругали все власти, какие были, есть и будут, пели «Тэче вода каламутна» и хвастались друг перед другом панорамами жизненных путей. В конце концов братья расстались друзьями. Старший увез на память замечательный симоновский карабин с прикладом из красного дерева, а младший с тех пор регулярно получал посылки с копченой медвежатиной и калеными орехами.
Прошло семь лет. Население Чижмы стремительно исчезало – чижмари искали новых охотничьих угодий, уже в городах. Москва считалась участком перспективным, но сложным.
Понятно, что Ираида избрала именно ее.
Из записок доктора Ивана Стрельцова.
В 1978 году я закончил Второй Московский медицинский институт и получил распределение хирургом в Грязовец, крошечный райцентр на полпути от Вологды к Великому Устюгу. Время, проведенное в этом красивейшем, но совершенно непригодном для жизни уголке, запечатлелось в памяти как нескончаемое трехлетнее дежурство без перерывов, выходных и уж тем более праздников. Я был единственным хирургом на пятьдесят километров в округе; кроме меня, в больничке работала свирепая бабка‑акушерка и анестезиолог, которого я ни разу за все три года не видел трезвым.