Впрочем, сейчас в земле улебской был мир, и в харчевне тоже мир, хотя драки случались здесь частенько. Згур бывал здесь уже неделю, каждый вечер, и два раза пришлось слегка размяться. Дрались, впрочем, без особой злобы и даже лежачих не били. В последний раз потасовка кончилась совместным распитием все того же пива. В общем, место было пристойным, хотя Згуру оно нравилось не только этим.
Хозяйка – полнотелая молодка лет тридцати – как-то неожиданно оказалась рядом и, улыбнувшись, кивнула на кубок. Згур улыбнулся в ответ, но покачал головой – пил он мало, и оловянный кубок нужен был ему больше, как предлог, дабы оставаться за этим столом подольше. Молодка вновь улыбнулась и провела языком по пухлым губам, еле заметно подмигнув. Згур вздохнул и отвернулся. Хозяйка удостаивала его вниманием уже третий вечер подряд, и после последней драки тот, с кем довелось сцепиться, а после – выпить, даже удивился: «Да ты че, волотич, слепой, да?»
Згур слепым не был, да и этакую молодку смог почуять даже слепой за десять шагов, но не за тем он сюда пришел. Ему хватило и прошлой ночи…
Згур поморщился и глотнул пива, даже не почувствовав вкуса. К той женщине, имени которой он не знал, он пришел в темноте, когда узкие валинские улицы уже опустели, а за закрытыми слюдой окнами домов гасли огни. Точнее, пришел не к ней. Та, с которой его свели, была слишком осторожна, чтобы пускать заброду-волотича в дом. Какой-то чердак – или второй этаж, в Валине не поймешь – маленькая комнатушка, низкие табуретки, коврик на полу. Женщина стояла у окна, но когда Згур вошел, поспешно отвернулась, чтобы бледный сумеречный свет не падал на лицо.
Да, она была очень осторожна – и недаром. Разговор мог стоить ей головы. На поясе у Згура висел тяжелый кошель с серебром, но после первых же слов – уклончивых, неуверенных, он вдруг сообразил, что правды ему могут не сказать. Он уйдет, исчезнет, а женщине жить здесь, рядом с теми, кого она предавала. И тогда он, вспомнив советы наставника, начал говорить о пустяках, шутить, болтать какую-то ерунду, рассказывая о Коростене, о том, что было с ним в дороге. Наставник учил – женщинам не так важно, о чем речь, важно как говоришь. И женщина постепенно оттаяла, оживилась, принялась расспрашивать – не о деле, конечно, а так, о жизни. И Згур решился. Он знал – эта женщина, готовая предать за горсть серебра, одинока и несчастлива. Он пододвинул скамейку поближе, затем рука легла на горячее податливое плечо, губы потянулись к губам, бесшумно упало на пол платье из тяжелой богатой ткани…
…А потом она рассказала все – многословно, повторяясь, то и дело срываясь на плач. Он гладил ее, словно обиженного ребенка, успокаивал, осторожно переводя разговор на самое нужное – и чувствовал себя последним подлецом. Да, наставник прав – самые сильные женщины расскажут все тому, кто вовремя их утешит. Затем они лежали на его плаще, простеленном прямо на жестком полу, она тихо стонала, счастливая и спокойная, а Згур все думал, оставлять ли ему серебро, перед тем как исчезнуть. Получалось, будто он покупал не тайну, а саму женщину. Впрочем, выход нашелся. Уже одеваясь, он, совсем другим тоном, словно и не было ничего, спросил о том, что его совершенно не интересовало. И женщина – на этот раз неохотно, цедя слова, рассказала о войске Великого Палатина Ивора, о трех сотнях конных стрелков, что были посланы к лехитской границе, о новых стенобитных машинах, которые придумал Кошик Румиец. Все это Згур знал, но разговор о войске позволял отвлечь внимание от главного и давал хороший предлог, уходя, оставить кошель с серебром, торопливо бросив: «От Барсака». Он ушел затемно, зная, что едва ли еще ее встретит. И это немного успокаивало. Как и то, что об этом не узнает мама. Згур внезапно ощутил боль – мама! Если им суждено еще встретиться, он будет лгать ей – как лгал тогда, вернувшись из сиверской земли, после великой Битвы Солнцеворота. Он не мог сказать правды о том, что случилось, когда они ворвались в табор, и Меховые Личины бросили в грязный снег свои полированные каменные топоры. Не скажет и о том, что было с ним в Валине. Мама! Как там она в маленьком, почти забытом Буселе? Он сказал ей, что едет в Савмат, к Светлому – опять солгал! – и она поверила, просила поменьше пить, с альбирами Кеевыми не задираться, да пуще огня беречься столичных девиц, что ни стыда ни совести не ведают. Он обещал, думая, что вновь не сможет помочь в хозяйстве, хотя и надо. Скоро жнива, а у них нет даже холопки, чтобы помочь. Мать не хочет – сама хлебнула неволи в войну. Разве что отцовы друзья помогут, да дядя Барсак. Всегда ведь помогали…
Хозяйка вновь оказалась рядом, на этот раз с новым кубком на деревянном подносе. Згур заглянул в свой и сообразил, что как-то незаметно осушил его до дна. Поблагодарив кивком глазастую молодку, он окинул взглядом зал – и замер, разом забыв и о ней, и о той, чье лицо так и не удалось увидеть. Нужный человек сидел совсем близко, в трех шагах, и перед ним стоял такой же оловянный кубок…
Згур отвернулся. Рассматривать этого парня ни к чему. Прошлым вечером он уже был тут, и Згур успел подробно разглядеть того, ради которого он пил темное пиво в этой харчевне на окраине Валина. Худощавый, чуть выше его ростом, но поуже в плечах, чернявый, слегка горбоносый, с красивым, чуть надменным лицом. Похоже, они были погодки, но парень выглядел моложе Згура. Видать, хорошо ел, спал вволю, с зорей не поднимался, чтобы печь топить или в полном доспехе пробежку делать. В общем, красавчик, из богатых, которые не ведают, что такое тяжесть франкского меча в руке, зато знают, сколько весит кошель, полный серебра. Не удержавшись, Згур повернулся – и хмыкнул. На парне был желтый лехитский кафтан, шитый золотом пояс, и ко всему – золотая серьга в левом ухе. Конечно, каждый волен одеваться по-своему, особенно здесь, в Валине, но являться в харчевню в подобном наряде! Впрочем, это упрощало дело. Сам Згур был одет просто, хотя и прилично – новая рубаха, широкие бродницкие штаны, простой пояс, шитый цветными бусинами – и большой кинжал у левого бедра. Так одеваются вольные люди, приехавшие кутнуть в валинских харчевнях – или слуги в богатых домах. Наставник учил – выделяться нельзя. В парче да золоте ходить опасно, но и рубище ни к чему. Ничего приметного, особенного. И – чаще улыбаться. Запомнят не одежду, запомнят улыбку. И уж, конечно, не следует носить серьгу в ухе – с этакой приметой найдут сразу.
На его лавку сели еще двое. Пришлось потесниться, постаравшись сесть так, чтобы не терять парня из виду. Новые гости – пожилые, степенные, с окладистыми русыми бородами, явно из торговцев, завели неспешный разговор, заказав не пиво, а красное румское вино. Время еще было, и Згур стал слушать. Похоже, любители румского вина мнили себя знатоками не только в заморских напитках. Говорили о делах державных, да не просто, а с уверенностью, основательно. Згур еле сдержал усмешку – ну и Валин! Каждый купчишка считает себя Кеевым мужем!
Но разговор заинтересовал. Говорили о Кее Велегосте, который неделю гостил в Валине у досточтимого Ивора сына Ивора, Великого Палатина земли улебской. Да не сам гостил, а с сестрой, Кейной Танэлой. И ежели приезд Велегоста понятен – давно уже Кеи в Валин не заезжали, то отчего Светлый сюда и дочь прислал, того мужи торговые не ведали и диву давались. И добро бы еще погостили да домой подались, так ведь дальше поехали и куда – к харпам! В этакую даль Кеев Орел, считай, и не залетал. А значит, перемены будут. Не иначе Кей Велегост у харпов наместником станет, а может не сам, а сестру посадит. Тогда все понятным становится – Велегост войско ведет, дабы сестре править в земле харпийской сподручнее. А с Кеем Велегостом не поспоришь, он у отца – первый меч, вот ведь как у сиверов отличился! Да и Кейна Танэла – не иным чета. И меч в руках держать умеет, и все обычаи ведает, а главное – слова знает. Наузница, а то и того пуще – чаклунья. Так что харпам остается одно – покориться и дань платить. А что, все платят – и ничего. Великий Палатин, правда, не очень доволен, он-то харпийскую землю уже своей считал…