Зигфрид ждал, не отдавая команды и не нападая сам.
— Ну что же ты? — усмехнулся он. — Бери…
Пусть только язычник протянет свою поганую лапу к мечу! И пусть только попытается встать! Клинок, уже вынутый из ножен, тяготил руку барона и побуждал к действию. Клинок требовал крови.
Пленник повёл себя странно. Слабым кивком законченного гордеца он обозначил поклон, обращённый в сторону Зигфрида.
«Ишь ты! Благодарит никак!» — догадался барон, покрепче сжимая рукоять меча. После благодарности могла последовать атака. Должна была последовать.
Не последовала. Вместо того, чтобы броситься к мечу, вырвать изогнутый клинок из ножен, вскочить на ноги и постараться хоть кого-нибудь зарубить перед смертью, чужеземец потянулся к кинжалу.
Неожиданный выбор.
Пленник даже не попытался встать. Язычник благоговейно поднял над головой короткий клинок, склонился перед оружием — низко, с ещё большим почтением, чем кланялся Зигфриду.
Дальше было вовсе непонятно. Иноземный рыцарь зачем-то развязал и распахнул одежду на животе, обнажив мускулистый торс. Затем тщательнейшим образом подоткнул под ноги рукава и полы спавшего одеяния. Все движения чужака были неторопливы, величавы и торжественны. Он словно исполнял какой-то крайне ответственный ритуал.
Воины Зигфрида недоумённо косились на барона. Сам Зигфрид не отводил взгляда от пленника. Всё происходящее могло быть просто хитростью, рассчитанной на отвлечение внимания. Вот сейчас язычник напустит тумана и, выбрав момент, метнёт свой кинжал. Или, вскочив на ноги, попытается воткнуть его кому-нибудь в горло. Сам Зигфрид поступил бы именно так.
Меч в руке барона аж подрагивал от нетерпения.
Но нет, иноземец ни на кого не нападал.
Что-то бормоча под нос, он обхватил рукоять кинжала обоими руками, прислонил скошенное остриё к голому животу. Желтокожее лицо было сосредоточенным и умиротворённым, как во время молитвы, узкие глаза смотрели спокойно и бесстрастно.
— Чего это он а, ваша милость? — послышался сзади приглушённый голос Карла.
Язычник поднял голову, встретился взглядом с Зигфридом. Улыбнулся нехорошей улыбкой. Какой-то уж очень нехорошей.
Зигфрид усмехнулся в ответ.
— А это он грозится так, — хохотнул барон. — Показывает, как брюхо нам будет вспа…
Зигфрид не договорил. Осёкся.
Иноземный рыцарь, не переставая улыбаться, резко и сильно надавил на рукоять. Всаживая клинок себе в живот.
Заточенная сталь легко пронзила плоть. Кинжал вошёл в левое подреберье. Глубоко вошёл.
Брызнула кровь…
* * *
Ни один мускул не дрогнул на жёлтом лице, ни единого стона не вырвалось из оскаленного рта. Только дышать пленник стал чаще, да на лбу появилась заметная испарина.
Ошеломлённый Зигфрид молча смотрел на язычника. Рана, которую тот нанёс сам себе, была, вне всякого сомнения, смертельной, но полонянин и не думал останавливаться на содеянном. Не отводя взгляда от глаз барона, он продолжал медленно и сосредоточенно взрезать живот. Косая кровавая линия потянулась за кинжалом сверху вниз, через пупок, к правому бедру.
Зигфрид невольно шагнул вперёд. Но тут же отступил. Что он мог сделать? И зачем?
На бледнеющем лице чужака ещё отчётливее проступила желтизна кожи. С губ медленно сходила улыбка. Однако, гримасы боли видно не было. А ведь боль от такой раны должна быть невыносимой!
Язычник вырвал кинжал. С изогнутого клинка капала кровь. В раздавшемся разрезе виднелись влажные потроха — вспоротые и выпирающие наружу. Однако и этого чужеземцу показалось мало. Пошатываясь от слабости и боли, сдерживаемой ценой нечеловеческих усилий, пленник вновь вонзил окровавленное лезвие в левую часть живота. Только на этот раз он резал себя снизу вверх.
Руки держали оружие уже не столь крепко, узкие глаза мутнели, а побледневшие губы начинали дрожать, но, видимо, самоубийца старался довести дело до некоего логического конца.
И, наверное, довёл…
Не очень ровный, но очень глубокий крестообразный разрез разошёлся. Тугая склизкая связка кишок вывалилась на камни. Чужеземец повалился на неё, лицом вниз. Что-то хлюпнуло, булькнуло.
Из-под упавшего человека медленно-медленно потекли тёмно-красные ручейки.
Пленник ещё был жив. Вокруг царила гробовая тишина, и в тишине этой отчётливо слышалось хриплое дыхание сквозь стиснутые зубы. Зигфрид знал, что от ран, нанесённых в живот, не умирают быстро. Смерть от таких ран мучительна, и она не приходит сразу.
В кровавой луже подёргивалось человеческое тело. Сведённая судорогой рука сжимала изогнутый кинжал.
Зигфрид гадал, чего язычник хотел этим добиться? Напугать их? Показать своё мужество? Молодому германскому барону не было понятно и не было привычно такое. Он видел смерть и не раз, но не такую.
Никогда ещё на его глазах пленные не вытворяли над собой ничего подобного. Пленным полагается либо ждать выкупа, либо идти на эшафот, где с ними расправится палач. Самоубийство же… Само по себе самоубийство — великий грех, а столь жуткий способ сведения счетов с жизнью — и вовсе необъяснимое варварство.
Язычник умирал тяжело. Корчился, вытянув шею. Хрипел и захлёбывался собственной кровью. Видимо, самообладание покидало его вместе с отлетающим сознанием. Зигфрид услышал первый стон: тихий, слабый, едва-едва различимый.
Всё внимание барона и его воинов было приковано к иноземному рыцарю со вспоротым животом. Потому никто и не уследил за вторым пленником. Желтолицый кнехт-сигнальщик воспользовался моментом и неожиданно вскочил с земли.