– Это зима молодых.
– Это война молодых, – ответил Нэаль.
– Они отняли твои и мои земли, – сказал Кэвин. Нэаль долго молчал.
– У меня нет наследника. И скорее всего, не будет.
– Ну что касается этого… – И теперь Кэвин замолчал надолго. – Это тоже дело молодых. Как зима. И война.
И после этого Кэвин уже ничего не говорил. Но наутро он как будто просветлел, словно с него свалилась какая-то тяжесть.
«Он останется, – думал Нэаль, поглядывая на Кэвина. – Хоть один человек из всех последовал за мной». Но потом он отогнал эту тщеславную мысль вместе с «господином» и «Керваленом» и закутался в теплые одежды, ибо надо было идти делать зимние дела. Дети играли в снежки, и Кэвин играл вместе с ними, крадучись обходя амбар вместе со Скагой. Нэаль видел, как Кэвин учит мальчика сноровке и бесшумным движениям. Дрожь пробежала по его телу – но ведь это были всего лишь снежки, а крики и вопли – выражением детской радости.
Граги взгромоздился на крышу, скинул пару охапок снега и, рассмеявшись, убежал прочь.
– Ха! – прокричал он, прячась за трубу. – Ха! Злобный!
– Исчезни! – завопил Кэвин, но засада была раскрыта и битва проиграна.
Поглядев на них, Нэаль отвернулся, но шум сражения и еще какие-то звуки продолжали долетать до него. Он обернулся, чтобы убедиться, что не ослышался, и глаза его подтвердили, что здесь по-прежнему не происходит ничего дурного. Довольный, Нэаль двинулся по своим делам.
III. Арфист
И снова пришло время сбора урожая. Серпы мелькали взад и вперед, оставляя за собой стерню. А к утру снопы были уже аккуратно связаны и стояли рядами; так что Граги спал весь день напролет и уплетал предложенную пищу за обе щеки. В этот год на хутор пришли две лани, прилетели только что оперившийся сокол, выпь, забрели трое лисят и отощавщая, раненная стрелой пегая кобыла – вот таких беглецов собрал у себя хутор. К осени сокол улетел, да и выпь тоже; лисята уже перестали играть у крыльца и уходили к самым границам хутора, следуя путем возмужавшего волчонка; а кобыла подружилась с пони, растолстела и залоснилась на сочной траве и зерне. Дети обожали ее и вешали ей на шею венки, которые она чаще всего норовила сбросить и съесть: она ела и ела и начала уже резвиться по утрам, словно наступила заря мирозданья и ни о какой войне никто и не слыхивал.
«Вот и еще одна душа излечилась от безумия», – думал Нэаль. Он полюбил эту кобылу за ее мужество, временами он ездил на ней без седла и поводьев, позволяя скакать, куда ей захочется, по полям и холмам. Ему нравилось снова ощущать себя наездником, а кобыла задирала хвост и то и дело ржала от радости, несясь, куда ее душа желала – от богатых пастбищ к прохладному ручью, от ручья – в холмы на солнцепек или снова домой в конюшню, к яслям с зерном. «Банен» – он называл ее – его прекрасная любимица. Ей нравилось возить его и детей, и Граги, который нашептывал ей слова, которые понимают лошади. Иногда она соглашалась, чтобы ее взнуздали, и тогда на ней ездил Кэвин под настроение и другие, но это случалось редко и получалось не так хорошо, потому что, как утверждал Кэвин, у нее была лишь одна любовь, и никто другой не мог завоевать ее симпатий.
Так что этот год оказался к Нэалю еще добрее, чем предыдущий. Однако это были еще не последние гости.
Этот последний пришел с песнями, сияя, словно медный таз, он спустился с пыльной каемки поля по тропе, протоптанной скотом, юнак, бродяга с мешком за плечами, посохом в руке и безоружный, если не считать кинжала. Волосы у него выгорели до белизны и, когда он шел, развевались по плечам от дуновений ветерка. Он пел:
Нэаль первым заметил его. Он чинил изгородь вместе с Барком, Кэвином, Лонном и Скагой.
– Смотрите, – сказал Кэвин, и все посмотрели, а потом перевели взгляд на Барка. Барк бросил работу и, подбоченясь, устремил взор на юношу, весело спускавшегося с холма, – казалось, Барка это совершенно не удивило.
– Вот еще один идет, сам не зная куда, – сказал Нэаль. В глубине души он чувствовал мелочное раздражение, что на хутор находит дорогу кто-то менее отчаявшийся, чем он сам, не столь израненный, как Кэвин, и не так оголодавший, как Банен или прилетевший сокол. То, что сюда можно было забрести случайно, просто так, разрушало все его представления о мире. Но потом он понял, что это низкие мысли, и в третий раз устыдился себя.
– Верно, кто-нибудь из эльфийского народа, – встревоженно сказал Лонн.
– Нет, – ответил Барк. – Он не из них. За спиной у него арфа, и поет он несказанно хорошо, но к колдовскому миру он не имеет отношения.
– Так ты его знаешь? – спросил Нэаль в надежде на то, что Барк укрепит его уверенность.
– Нет, – ответил Барк. – Я не знаю. – Не было среди живых человека с более острым слухом и зрением, чем Барк. Юноша был еще далеко, и голос его был едва слышен. Но пение, светлое и радостное, звучало все отчетливее, по мере того как он не спеша спускался к ним: на плече его и вправду была арфа. Она звенела в такт его шагам и даже тогда, когда он остановился.
– Жалуют ли здесь странников? – спросил юноша.
– Всегда, – ответил Барк. – Всех, кто находит сюда дорогу. Издалека ли ты?
На мгновение юноша смутился. Он обернулся, словно отыскивая дорогу, по которой пришел.
– Я шел по тропе. Я думал, она сократит мой путь через холмы.
– Ну что ж, – сказал Барк. – Одни тропы бывают короче, другие длиннее. В холмах в наше время неспокойно.
– Я видел там всадников, – рассеянно заметил арфист, указывая на холмы. – Но они проехали своим путем, а я пошел своим, к тому же я пел по дороге, чтобы они меня ни с кем не спутали, – или к арфистам теперь не испытывают былого почтения в землях Кер Донна?
– Если ты идешь в Кер Донн, то ты сбился с дороги.
Теперь на лице мальчика появился испуг, не то чтобы сильный, а так, тревога.
– Я пришел из Донна. Значит, это земля Ан Бега? Я не думал, что она простирается так далеко в холмы.
– Это свободный хутор, – сказал Барк и рассмеялся, обводя рукой дом у подножия холма, золотистую стерню, сады и всю широкую долину. – И если попросишь, Эльфреда, моя жена, даст арфисту кружку эля и место у очага. А если ты любишь медовые лепешки, так и их у нас всегда достаточно. Скага, проводи парня.
– Сэр, – промолвил арфист, приходя в себя и становясь очень учтивым, и отвесил Барку поклон, словно тот был настоящим господином. Он поправил ремень своей арфы и, бросив пару тревожных взглядов туда, откуда он пришел, зашагал по склону холма вслед за Скагой, и шаг его снова делался все легче и пружинистей.
– У тебя дурные предчувствия, – сказал Нэаль Барку, когда арфист отошел на достаточное расстояние. – Ты никогда не спрашивал ни о чем ни меня, ни Кэвина. Кто он? И что он за человек?
Барк продолжал смотреть вслед юноше, облокотившись на жердину, и на лице его больше не было смеха, ни крупицы.
– Сбившийся с пути. Он сказал – Кер Донн. Но сердце его закрыто.
– Он лжет? – спросил Кэвин.
– Нет, – ответил Барк. – Разве может арфист лгать?
– Арфист такой же человек, – возразил Кэвин, – а люди лгут с незапамятных времен.
Барк испытующе взглянул на Кэвина, его шевелюра, переходящая в бороду, полыхала на ветру, как костер.
– Значит мир стал дурным местом, если это так. По крайней мере, этот не лжет. Это меня не пугает.
– А если он потом начнет петь о нас песни в Ан Беге? – спросил Кэвин.
– Они могут искать нас сколько хотят, – ответил Барк, пожав плечами, и снова взялся за жердину. – Зато у нас будут песни. Может, нам хватит их на целую зиму, а может, и нет.
И Барк сам запел, что он делал всегда, когда не хотел обсуждать какую-нибудь тему.
– Хозяин Барк, – недовольно начал Кэвин, но Нэаль взял другой конец жердины и молча поставил ее на место, так что все еще ворчавший Кэвин был вынужден склониться, чтобы укрепить жердь.
В этот вечер за столом под звездами действительно звучали песни. Арфист исполнял их на своей простенькой старенькой арфе, радуя детей веселыми припевками, сочиненными специально для них. Но пел он и великие песни. Одна была сложена о славной битве при Эшлине: он пел о короле и Нэале Кервалене, пока сам Нэаль, уставившись в свою кружку, ждал только одного – когда она закончится. У многих на глазах выступили слезы; лишь Барк и Эльфреда сидели, взявшись за руки, тихо слушали и держали свои мысли при себе. Нэаль горестно ссутулился и сидел с сухими глазами, пока не прозвучал последний аккорд. Тогда Кэвин громко откашлялся и предложил арфисту эля.