Он и его жена едут в свой загородный дом. Это очень красивая ферма под Анже. Прекрасные пропорции.
Они купили его практически за бесценок. Но вот ремонт и переделка.
Деревянные панели во всех комнатах, камин, который сначала разобрали, а потом собрали по камешку, – он влюбился в этот камин у антиквара-англичанина с первого взгляда. На окнах – тяжелые драпировки с кистями. Суперсовременная кухня, камчатные полотенца и столешницы из серого мрамора. Ванные комнаты при каждой спальне, мебели немного, зато вся антикварная. На стенах – гравюры XIX века со сценами охоты, вот только рамы, пожалуй, чересчур золотые и слишком широкие.
Чуточку попахивает нуворишеством, но хозяева, к счастью, этого не ощущают.
Мужчина в «костюме выходного дня»: на нем твидовые брюки и голубой кашемировый свитер с высоким воротом (подарок жены на пятидесятилетие). Ботинки от Джона Лобба – от этой марки он не откажется ни за что на свете. Носки на нем, естественно, фильдекосовые и длинные – до середины икры. Это нормально.
Он довольно лихо ведет машину, обдумывая дела. По приезде нужно будет поговорить со смотрителями о доме, о хозяйстве, о подрезке буковых деревьев, о браконьерах. Как же он все это ненавидит.
Он не любит, когда его держат за идиота, а эти двое смотрителей над ним просто издеваются. За работу они принимаются в пятницу утром, спустя рукава начинают лениво бродить по участку, да и то только потому, что знают: вечером приедут хозяева, и нужно изобразить вид деятельности.
Ему следовало бы вышвырнуть их вон, но сейчас у него совершенно нет на это времени.
Он устал. Ему осточертели его компаньоны, любовью с женой он практически не занимается, ветровое стекло напоминает комариную братскую могилу, и все так же барахлит жиклер.
Женщину зовут Матильда. Она хороша собой, но на ее красивом лице читается горечь ее жизни.
Она всегда знала об изменах мужа, и ей точно известно, что теперь он хранит ей верность исключительно из-за денег.
Она с грустным видом сидит на «месте смертника» – как всегда во время их бесконечных субботне-воскресных поездок.
Она думает, что никогда не была любима, что у нее нет детей, а еще о малыше сторожихи, которого зовут Кевин, в январе ему исполнится три годика. Кевин – какое ужасное имя. Будь у нее сын, она назвала бы его Пьером – в честь своего отца. Она вспоминает, какую ужасную сцену закатил ей муж, когда она заговорила об усыновлении. Но вместе с тем она думает о том миленьком зеленом костюмчике, который заприметила несколько дней назад в витрине «Черутти».
Они слушают Fip. Хорошая радиостанция: классическая музыка – это надежно, а музыка разных народов всегда создает впечатление, что ты открыт всем ветрам мира, и короткие выпуски новостей – такие короткие, что чужие несчастья не успевают пробраться к тебе в салон.
Они проехали пункт оплаты за проезд. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, а до дома еще ох как далеко.
«Опель»
Ну вот она я, иду по улице Эжен-Гонон.
Это целая программа. Заданный маршрут.
Да вы что? И правда не знаете улицу Эжен-Гонон? Бросьте, вы меня разыгрываете!
По обе стороны этой улицы стоят маленькие каменные домики, в маленьких садиках ухоженные лужайки, на окнах – навесы из кованого железа. Знаменитая улица Эжен-Гонон в Мелоне.
Ну конечно, вы знаете Мелон… Тюрьму, сыр бри, которому не помешала бы лучшая реклама, и железнодорожные аварии.
Мелон.
Шестая зона по проездному билету.
Я несколько раз в день прохожу по улице Эжен-Гонон. Четыре раза в общей сложности.
Я иду на факультет, возвращаюсь с факультета на обед, затем снова на факультет и обратно.
К концу дня я как выжатый лимон.
Ну внешне это никак не проявляется, но себя-то чего обманывать! Десять лет подряд по четыре раза на дню ходить по улице Эжен-Гонон в Мелоне, направляясь на факультет права, чтобы сдать экзамены и получить наконец специальность, которая тысячу лет никому не нужна… Гражданский кодекс, уголовный кодекс, лекции, конспекты, статьи, абзацы наизусть и бесконечный Даллоз[4] – полный набор удовольствий! И все это ради профессии, которая заранее вызывает у меня отвращение.
Ну признайте: есть от чего дойти до ручки к концу дня.
Итак, в данный момент я в третий раз на сегодня прохожу привычным маршрутом. Я пообедала и решительным шагом возвращаюсь на юридический факультет мелонского университета… Гип-гип ура! Закуриваю. Обещаю себе: это последняя!
И сама же смеюсь: две тысячи первая последняя в этом году.
Иду вдоль маленьких белых домиков. Вилла «Мари-Тереза», вилла «Радость моя», вилла «Тихое гнездышко». Весна. У меня начинается депрессия. Нет, ничего серьезного не происходит: ни крокодильих слез, ни транквилизаторов, ни отсутствия аппетита, ни желания закрыться у себя и никого не видеть.
Просто меня все достает, как это ежедневное «четырехразовое» путешествие по улице Эжен-Гонон. Кто знает, тот поймет.
Не вижу тут никакой связи с весной…
Погоди-ка. Весна. Птички галдят на тополиных ветках с набухшими почками. Коты устраивают по ночам адские разборки, селезни обхаживают уток на берегах Сены. И еще влюбленные. Не говори мне, что ты их не замечаешь, они повсюду. Слюнявые поцелуи, джинсы, которые вот-вот лопнут в районе ширинки, шаловливые ручонки и ни одной свободной скамейки. Я от этого с ума схожу.
Шизею. Вот и все.
Завидуешь? У тебя никого нет?
Я? Завидую? Мне – одиноко? Неееет, конечно, нет, ты что, издеваешься?
(…)
Пффф, несешь невесть что. Не хватало мне только завидовать этим придуркам, задолбавшим всех своим желанием. Черт-те что.
(…)
Ну да, да, да! Я завидую! Что, не заметно? Может, тебе очки дать? А то ты не видишь, как я завидую, как дохну от зависти, как мне не хватает лююююббвви.
Не видишь, да? Ну тогда уж и не знаю, что еще тебе нужно…
Сама себе я напоминаю персонаж художника Бретешера: девушка сидит на скамейке, на шее у нее картонка, на картонке написано: «Я хочу любви!», и из глаз ее фонтаном брызжут слезы. Ну вылитая я. Всем картинкам картинка.
Нет, я уже не на улице Эжен-Гонон (у меня все-таки есть чувство собственного достоинства), я в «Прамоде».
«Прамод» несложно себе представить, они есть повсюду. Большой магазин, забитый недорогой одеждой – среднего качества, ну ладно, скажем – пристойного качества (я же не хочу, чтобы меня уволили!).
В «Прамоде» я работаю, зарабатываю деньги: это мои сигареты, мой кофе «эспрессо», мои ночные тусовки, мое дорогое белье, мой любимый «Герлен», моя косметика, книжки, походы в кино. Короче, мое все!
Я ненавижу работу в «Прамоде» – но что поделаешь? Носить дешевые тряпки, брать фильмы напрокат в видеоклубе Мелона, записываться в очередь на последнего Джима Харрисона в муниципальной библиотеке? Нет уж, лучше сдохнуть. Или работать в «Прамоде».
Да и вообще, если хорошенько подумать, то обслуживать толстушек модниц гораздо приятнее, чем задыхаться от вони горящего масла в «Макдоналдсе».
Проблема в моих коллегах. Вы скажете: ну девочка, проблема всегда в коллегах.
Ага, конечно, но вы наверняка не знакомы с Мэрилин Маршандиз. (Кроме шуток, управляющую центральным «Прамодом» в Мелоне действительно зовут Мэрилин Маршандиз[5]. Это судьба.)
Итак, ну конечно, вы ее не знаете, а между тем она самая управляющая из всех управляющих «Прамодом» во Франции. И вульгарная до ужаса.
Не знаю, как бы ее лучше описать. Дело даже не в ее внешности, хотя… ее отросшие крашеные волосы, черные у корней, мобильник, болтающийся у нее на бедре… Фу, гадость… Но, думаю, дело все-таки в ее душе.
Невозможно описать, что такое вульгарная душа.
Вы только посмотрите, как она разговаривает со своими служащими. Как с ничтожествами. У нее брезгливо оттопыривается верхняя губа – должно быть, она считает нас жалкими личностями, абсссолютными кретинками. Ко мне она относится хуже всего. Я – интеллектуалка. Из тех, что делают меньше орфографических ошибок, чем она сама, а это доводит ее до исступления.