А дети? Господи, а как же дети?! Как же они без меня?! Я не могу!
Но Тоннель уже сиял далеким светом, и душа уносилась прочь от страданий и боли, от капельниц, окровавленных перчаток и одноразовых шприцов, от блудливых виноватых глаз того, кто перед Богом и людьми, от золотой зари детства и призрачных туманов отрочества, от хлёстких ветров юности и солнечного полдня зрелости. Прочь, прочь, прочь…
Прощай Вечный город, мой несбывшийся Рим! Прощайте цветущие абрикосы! Прощайте…
Мне сорок лет. Нет бухты кораблю…
Она лежала на сыром холодном песке, замерзшая, окоченевшая, не чувствуя немеющих рук и ног. Голова болела нестерпимо пульсирующей тупой болью, словно по затылку со всего маху шибанули обухом топора. Перед глазами стояла мутная розовая пелена. Со стоном она приподняла голову, чтобы осмотреться. Качался, как на волнах, противоположный берег реки: камыши, а за ними коричневые унылые холмы, рощицы тоненьких деревьев, валуны, а совсем уже на горизонте черная полоса далекого леса. Она осторожно провела непослушными пальцами по мокрому лицу. Руки стали красными от крови. Кровь капала с волос, саднила рана на затылке.
«Боже! Что же это такое?»
Рядом лежали окровавленные трупы. Совсем молоденький мальчик, двое мужчин в кольчугах. Кто были эти люди? Почему их убили? За что? Кто это сделал?
Её скорчило в спазме и тут же вырвало желчью. Она не понимала что происходит, где она, что случилось, но инстинкт подсказывал, что отсюда нужно бежать. Бежать как можно дальше, не оглядываться и не останавливаться.
Назвать бегом блуждание в прибрежных зарослях нельзя никак, но главное, чтобы весь тот кровавый ужас, которому она стала свидетелем, исчез из поля зрения. Кружилась голова, подкашивались ноги, тошнило, и когда не осталось сил брести, она ползла на четвереньках. Будто это за ней по пятам гнались свирепые убийцы с огромными ножами. О себе беглянка даже не думала, настолько была потрясена кровавым зрелищем. Словно обезумевшее животное металась она по продуваемому всеми ветрами лесу, под моросящим дождиком, не чувствуя ни холода, ни усталости. Только тупая боль стучалась в череп, облепленный мокрыми окровавленными волосами.
А когда совсем стемнело, женщина, словно мышь, забилась между корнями огромного дерева и притаилась в своем ненадежном укрытии. Вернее сказать, сначала она пыталась залезть на дерево, но босые ноги неуклюже скользили по влажной, твердой, как камень, коре. Зубы стучали оглушительно, на весь лес, и чтобы не привлечь из его чащи кого-нибудь страшного, она зажимала себе рот руками. Женщину трясло в лихорадке.
Женщину звали…
Как же её звали?
Её звали…, её зовут…
Но память, словно губка, впитывала вопросы, оставляя их возмутительно безответными.
Тогда беглянка крепко обхватила руками колени, пытаясь хоть как-то согреться, любым способом удержать в себе капельку живого тепла. Она страстно желала, чтобы ночь поскорее кончилась, и одновременно боялась рассвета. Не нравился ей лес, где режут людей, точно на бойне.
Слезы сами навернулись на глаза. Она плакала от обиды и бессилия, от страха и одиночества.
Мокрая, замерзшая, заблудившаяся в лесу, полном убийц, женщина тихо скулила, сжавшись в комочек. До тех пор, пока тяжелый сон, полный кошмарных кровавых видений, милостиво не сомкнул над несчастной свой огромные совиные крылья.
-Проклятые нэсс! Жестокое, гнусное племя! - злобно шипел Дайран. - Клянусь Небом, их науськали подлые дэй'ном! Кто еще мог проведать о посольстве из Алатта? Кто?! Ненавижу!
Глаза его горели неистовой жаждой мести.