Глава 2
Сырой осенний ветер швырнул в рябое от дождя оконное стекло горсть холодных капель, выбил из засиженного голубями жестяного карниза быструю барабанную дробь, громыхнул плохо закрепленным коленом водосточной трубы и умчался прочь – надо полагать, на Арбат, задирать женщинам подолы, выворачивать наизнанку мокрые зонты и забавляться с мужскими шляпами. Над Москвой сгущался октябрь; про месяцы, дни и времена года не принято так говорить, но октябрь именно сгущался, как грозовая туча, – тяжелел, копился, нависал, придвигаясь все ближе с каждым прожитым днем, с каждой минутой, и уже было ясно, что осени не миновать, как не миновать старости и смерти.
Глеб Сиверов любил середину осени. Это была действительно золотая пора, которую не могли омрачить ни такие вот, как сегодня, серые дождливые дни, ни даже ее скоротечность – оглянуться не успеешь, как все золото с деревьев лежит под ногами, перемешанное с грязью, а голые черные ветви уныло скребут свинцовое небо, раскачиваясь на ледяном ветру. Мысли о приближающемся ноябре и о слякотной московской зиме с посыпанными солью тротуарами были мимолетны – они приходили и тут же уходили, не оставляя на душе ни единой царапины, потому что специальный агент по кличке Слепой давно привык жить сегодняшним днем, не загадывая наперед и не печалясь из-за грядущих неприятностей. Завтрашнего дня у него могло и не быть, как могло не быть сегодняшнего и вчерашнего; так к чему ломать голову над проблемами, до которых ты то ли доживешь, то ли нет? Иначе говоря, если у человека есть проблемы, значит, он еще жив. У кого проблем нет, тот наверняка уже не дышит.
Глеб раздавил в пепельнице окурок, закрыл форточку и отошел от окна, бросив последний взгляд на испещренный желтыми пятнами опавшей листвы, черный, лоснящийся от дождя асфальт. Кроны деревьев, заслонявшие летом почти весь двор, поредели, и сквозь них можно было смотреть, как сквозь изъеденную молью тюлевую занавеску. Глеб видел кучи сметенной дворниками листвы возле песочницы и старой, покосившейся беседки и разноцветные, тоже усеянные беспорядочно разбросанными золотыми пятнышками крыши припаркованных под деревьями автомобилей. Еще он увидел несколько луж и многочисленные радужные пятна на асфальте – следы пролитого бензина и моторного масла. Одна из машин, старомодная черная «Волга», казавшаяся матовой из-за осевших на капоте и крыше мелких капелек воды, только что припарковалась на свободном месте, и оставленные ею на мокром асфальте следы, медленно заплывая влагой, таяли, исчезали прямо на глазах. Глеб укоризненно покачал головой, глядя на длинную антенну, укрепленную на крыше «Волги». «Сдает старик, – подумал он. – Вот уже и правилами конспирации начал пренебрегать – теми самыми правилами, которые когда-то так старательно вдалбливал мне в голову. А с другой стороны, чего я от него хочу? Его октябрь давно позади. На него уже холодком тянет, да не с севера, а снизу, из-под земли… Какая тут к черту конспирация, о душе пора подумать…»
Несмотря на эти грустные мысли, а может быть, именно благодаря им – уж очень они были нерабочие, – Глеб выдвинул ящик письменного стола, проверил, заряжен ли пистолет, и, поставив его на предохранитель, сунул сзади за пояс брюк. После этого он взял со спинки стула просторную, очень красивую вязаную домашнюю кофту без пуговиц и натянул ее на плечи, прикрыв полой торчащую за спиной рукоятку, – ближе к старости Федор Филиппович сделался мнителен и обидчив, хотя и старался это скрывать. Заметит пистолет – расстроится, чего доброго, а то еще припомнит ту быльем поросшую историю, когда Глеб в него стрелял – стрелял, как всегда, метко…
Поймав себя на этих ненужных рассуждениях, Слепой подумал, что сдавать начал не только генерал Потапчук – ему самому, похоже, не помешала бы парочка сеансов у хорошего психоаналитика. Другое дело, что психоаналитик, послушав откровения Глеба Сиверова в течение хотя бы четверти часа, сам бы наверняка тронулся умом.
Глеб выключил музыкальный центр, и в квартире стало тихо. Тишина, как обычно, породила ощущение сосущей пустоты; впрочем, с этим ощущением Слепой давно свыкся и почти перестал его замечать. Он прошел в тесную прихожую, проверил перед зеркалом, не выпирает ли сзади из-под кофты рукоятка пистолета. Она таки выпирала – совсем чуть-чуть, но для опытного, наметанного глаза генерала Потапчука этого было бы достаточно. Глеб поправил пистолет, бесшумно отпер сейфовый замок и легонько толкнул тяжелую стальную дверь. Та открылась легко и беззвучно, повернувшись на хорошо смазанных петлях. Сиверов выглянул наружу и прислушался.
Снизу, гулко отдаваясь в широком лестничном пролете, доносились неторопливые, слегка шаркающие шаги поднимавшегося по лестнице человека. Глеб поморщился: раньше Федор Филиппович никогда не шаркал подошвами. Он и сейчас ходил легко и пружинисто, как молодой, но это было на людях; теперь же, одолевая в полном одиночестве крутую лестницу старого многоквартирного дома в одном из кривых арбатских переулков, генерал, судя по всему, слегка расслабился.
Глеб осторожно, без стука, прикрыл тяжелую дверь, тихонько вздохнул и отступил в глубь прихожей. Сиверову подумалось, что все люди, в сущности, одинаковы – одинаково привержены рутине и терпеть не могут перемен. Другое дело, что рутина бывает разная. Для кого-то рутина – это ежедневное сидение в конторе с девяти до шести и тихие семейные вечера с просмотром телевизионных сериалов, а для кого-то – экстрим, смертельный риск и поиск приключений. Жизнь Глеба Сиверова никак нельзя было назвать спокойной и однообразной, однако он к ней привык и не представлял себя в ином качестве. Генерал Потапчук был одним из основных, неотъемлемых элементов этой жизни, и страшно было подумать, что однажды он отойдет от дел, исчезнет со сцены вместе со своим потертым портфелем и стариковской воркотней. Глеб не думал, что Федор Филиппович уйдет на пенсию – он был из тех, кто покидает работу только ногами вперед, – но при любом раскладе в распоряжении генерала оставалось совсем немного времени. Впрочем, шансы пережить друг друга у них с Глебом были примерно одинаковые, где-то пятьдесят на пятьдесят – один старел, а другой все время ходил по самому краю…
Потапчук открыл дверь и переступил порог квартиры, держа в левой руке свой потрепанный портфель. Он не позвонил, не постучал и не сделал попытки воспользоваться своим ключом, из чего следовало, что Федор Филиппович еще не утратил остроты слуха: как ни старался Глеб действовать тихо и незаметно, генерал засек его манипуляции с дверью и понял, что его уже ждут. Возможно, он понял и все остальное, а если не понял, то догадался; Глебу стало неловко, и он порадовался, что не включил в прихожей свет: не хватало еще, чтобы Федор Филиппович заметил его смущение!
– Сумерничаешь? – осведомился генерал, пожимая ему руку. – Или просто Чубайса боишься, электричество экономишь?
– Осень, – немного невпопад ответил Глеб, пропуская его в комнату.
– Да уж, – согласился Федор Филиппович и медленно, по-стариковски, опустился в большое кресло у окна. – Наступила осень, отцвела капуста, и увяли наши половые чувства…
– Гм, – растерянно произнес Глеб, сбитый с толку столь несвойственным Потапчуку плоским юмором; обычно Федор Филиппович шутил тоньше.
Приглядевшись, он заметил, что Федор Филиппович выглядит бледным и осунувшимся, как будто не спал ночь. Вероятнее всего, так оно и было: встречу ему генерал назначил всего час назад, по телефону, явно второпях – видимо, дело было неотложное и весьма скверное, грозившее какими-то осложнениями. Зная Потапчука, Глеб мог предположить, что речь идет об осложнениях государственного масштаба, не меньше, поскольку Федор Филиппович никогда не прибегал к его помощи для устройства своих личных или, к примеру, карьерных делишек. Во всем, что касалось служебного долга, присяги и прочих подобных вещей, генерал ФСБ Потапчук был дьявольски старомоден, и это вполне устраивало Глеба.