Я подвигала ящиками письменного стола. Кое-что я уже разобрала раньше, перед визитами несносной Луизы Семеновны, не тем будь помянута. Остался один верхний ящик. Там лежали какие-то отчеты, отдельные листочки бумаги с тезисами, и между ними нашла я тетрадь. Обычная такая тетрадка в клеточку, не очень толстая, сорок восемь листов. Довольно затрепанная тетрадочка. И нарисованы на первом листке какие-то каракули, как будто трехлетний ребенок баловался. Как она здесь очутилась?
Машинально я пролистала тетрадку. Рисунки, сделанные нетвердой рукой, детские стихи. Все написано крупными неуверенными буквами, а вот в некоторых местах – четкий, летящий, с наклоном почерк Валентина Сергеевича. Мне ли его не знать – вон сколько рукописей пересмотрела опять-таки из-за Луизы! Понятно: этой тетрадкой Валентин Сергеевич пользовался уже после аварии. Очевидно, у него бывали просветления, и бедный старик занимался тогда тем, что привык делать всю жизнь – записывал свои мысли.
«… раньше, до аварии, синий „форд» ехал за мной по улице, их слежка была совершенно беззастенчивой. И за рулем всегда сидел Дж. М. Теперь я вижу из окна, как знакомая машина приезжает, Дж. М. выходит и курит, облокотясь на капот. Не узнать его невозможно…»
Синий «форд» – это, конечно, плод его больного воображения. Но я так сочувствовала бедному Валентину Сергеевичу, что решила честно прочитать всю тетрадку от корки до корки. Тем более что все равно делать было нечего. Вот именно: в два часа ночи мне было совершенно нечего делать. Никто не ждет меня, никто не придет в кабинет и не спросит: милая, что же тебе не спится, болит что-нибудь или просто грустно? И как дошла я до жизни такой?
Ну уж это – оборот из моего любимого Бельмона. «Утраченная добродетель»!
Пожалуй, лучше перейти к тетрадке. На первой странице был нарисован домик с трубой, из которой идет дым, и два деревца рядом, а под ними подпись детскими каракулями:
«Вот дом, который построил Джек».
М-нда-а, тяжелый случай. Господи, как жалко Валентина Сергеевича! Кстати, жалость тоже раньше не входила в список качеств, которыми я обладала. На следующей странице было намалевано нечто и вовсе несуразное, а внизу опять-таки домик и подпись:
«А это пшеница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек».
И в самом уголке домика была стрелочка, обведенная в кружочек. Дальше я пролистала несколько страниц, где было сказано и про синицу, и про кота, и опять-таки нарисованы варианты различных домиков. Очевидно в детстве это стихотворение Маршака так глубоко врезалось Валентину Сергеевичу в память, что он вспомнил его даже после аварии. Наконец я дошла до ровно исписанных страниц. Было там и про синий «форд», который часто стоял под окном, и про таинственного Дж. М.
«… именно они преследовали меня раньше, до аварии. Очевидно, авария – тоже их рук дело. Но почему они так поспешили? Дж. М. даже не делал попытки изменить свою внешность. Но главный в этой преступной группировке не он, а человек с нависшими бровями. „Брежневские брови»… Но на этом его сходство с покойным генсеком заканчивается. У этого волосы достаточно длинные, но жидкие, гладко зачесанные, глаза маленькие и очень близко посажены, так что иногда кажется, что они могут скатиться по носу. Нос длинный, и рот с плотно сжатыми узкими губами. Выглядит он как злодей в оперетте, но таковым в жизни и является. Теперь мне уже не страшно. Что они могут мне сделать? Все плохое уже случилось. Да и раньше я боялся не за свою жизнь, потому что мало осталось, и Тебя со мной уже нет… Странно, я всегда думал, что я уйду первым, все-таки десять лет разницы. Но Бог рассудил иначе. Но я не отчаиваюсь, все равно, скоро мы вместе. А им никогда не найти…»
Дальше было такое впечатление, что пишущая рука сделала зигзаг, и потом опять пошли каракули. Очевидно, просветление закончилось. Я перечитала несколько листков еще раз. Если это бред, а это несомненно бред больного человека, то достаточно логичный. Он вспоминал маму, обращался к ней с такой любовью и тоской…
Но мания преследования налицо. Кто мог следить за пожилым человеком и желать ему зла? Особенно потом, после аварии. Да, кстати, авария. Что-то там говорила следователь про угнанную машину? Ай, да какая теперь разница. Валентина Сергеевича все равно нет в живых. И я перевернула страницу. Дальше был опять сплошной Маршак.
«Вот дом, который построил Джек».
На это раз дом был нарисован другой – двухэтажный, с крыльцом-портиком, который поддерживали две деревянные резные колонны, а сбоку была деревянная же башня аж в три этажа. Симпатичный такой домик. Дальше опять шли стихи, но дома рядом не было. И все тоже самое:
«Дом, который построил Джек, а вот страница, которая в темном чулане хранится в доме, который…» и так далее.
Синица, пшеница, страница… – старик определенно заговаривался, если можно так выразиться про человека, который вообще молчал четыре месяца. Надо пролистать тетрадь до конца и убрать подальше, нет сил наблюдать деградацию личности. Я вспомнила, как профессор, друг Валентина Сергеевича, бормотал со слезами на глазах: «Пропала, пропала голова», – и поняла, почему никто из сотрудников не навещал Валентина Сергеевича: им, кто знал его как человека блестящего ума, невыносимо было видеть его жалкого, потерянного, не сознающего, кто он. Так что там дальше про Джека?
«Вот коробка, в которой страница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек».
Очень складно, не хуже, чем у Маршака. Я перевернула страницу.
«А вот ленивый и толстый пес без хвоста…»
Дальше были сплошные рисунки, изображающие Горация. Вот Гораций спит, положив голову на лапы, вот сидит, улыбаясь слюнявой мордой, а вот ест суп из здоровенной миски, вид сзади. Действительно, пес без хвоста, потому что тот симпатичный обрубочек, что у него сзади, хвостом считать нельзя.
И что мы имеем в итоге?
«А вот человек, одинокий и старый, Который гуляет с псом этим парой, Который совсем не имеет хвоста, Но по характеру очень неробкий. Интересуется желтой коробкой, В которой находится в папке страница, Которая в темном чулане хранится, В доме, который построил Джек».
И дальше опять пошли сплошные каракули. Я посидела еще немного, тупо пялясь в тетрадку, а потом пошла спать, предварительно запрятав ее подальше в ящик, решив, что подумаю над этим на свежую голову.
Разбудил меня телефонный звонок. Хорошо, что не в дверь ломятся, а то я уже привыкла, что покоя не дают. Телефон звонил настойчиво, и пришлось встать.
Звонила следователь, фамилия ее была Громова. Она требовала, чтобы я пришла к ней сегодня в два часа дня на предмет дачи свидетельских показаний о смерти Плойкиной Л. С.
– А сейчас сколько времени? – слабым голосом спросила я.
– Сейчас восемь тридцать, – железным голосом отчеканила следовательша. – Я специально позвонила пораньше, чтобы вы не ушли на работу.
Значит, этот козел Мехреньгин телефон следователю мой дал, а сказать, что я работаю дома, не удосужился. И теперь ни свет ни заря… Да ладно, все равно нужно вести на прогулку свое сокровище.
– Буду, – буркнула я в трубку и отключилась.
Выглянув в окно, чтобы узнать, какая нынче погода, я увидела, как из подъезда выходит белобрысый сосед с шестого этажа. На улице шел дождь, сегодня на нем было темное пальто, достаточно дорогое и элегантное. Но хватит пялиться на чужие пальто, ни к чему хорошему это не приводит. Настроение было хуже некуда. Во-первых, я не выспалась, потому что полночи просидела в кабинете, во-вторых – сегодня опять не удастся толком поработать над Бельмоном, потому что придется тащиться к следователю Громовой. Я узнала ее по голосу. Это она звонила мне тогда по поводу Валентина Сергеевича. Кстати и выясним, нашли ли ту угнанную машину, так, для разговора. И если выскочить с Горацием ненадолго, то потом я смогу выкроить часа два на Бельмона, как раз закончу третью главу. Но и в этот раз мои намерения пошли прахом, потому что когда мы с Горацием подходили к дому, то увидели знакомую голубую «девятку», и из нее вышел мой второй муж Евгений.