Борис закурил, отвернувшись на минуту от моря, и снова стал смотреть на волны – это было гораздо приятнее, чем любоваться жалким человеческим муравейником на пароходе. Папироса ли, бесконечные волны или мерный шум пароходной машины сыграли свою роль, но Борис совершенно успокоился. Он начал думать, что его положение лучше, чем у многих. Он молод – нет еще и тридцати, – силен и здоров. За полтора года боев он даже не был серьезно ранен. Его не зарубили махновцы в степях Южной Украины, не утопили красные в Новороссийской бухте. Бог или везение помогли ему тогда спастись. Все это время он не испытывал никаких колебаний, он твердо знал, что будет воевать до конца, а после покинет Россию. Что бы ни случилось, с красными ему не по пути. Последнее, окончательное, решение далось ему легко, ведь у него не осталось близких в далеком Петрограде. Мать умерла, а сестра Варя ждала его в Константинополе. Борис надеялся, что там же он встретится с еще одним близким человеком – другом детства Петром Алымовым. Куда труднее было принять решение другим – тем, кто оставил в далекой России родных и близких или хотя бы надежду на то, что они живы.
Борис вспомнил, как читали офицеры листовки с обращением «красного генерала» Брусилова, тот обещал оставшимся офицерам армии Врангеля полную амнистию. Мало кто верил его словам, но кое-кто поддался на явную провокацию. Борис не верил, что Брусилов по доброй воле участвовал в этой интриге красных, но Бог ему судья…
Рядом с Борисом остановился седой артиллерийский капитан с лицом, рассеченным багровыми шрамами от сабельных ударов. Видно, капитану хотелось поговорить, и он готов был обратиться к любому попутчику.
– Да, господин поручик, – сказал он Борису с ноткой тоскливой задумчивости в голосе, – выкинула нас Россия как нежеланных детей… Да и Россия ли это в самом деле? Мог ли, допустим, Антон Павлович Чехов представить, что в той провинциальной и скучной стране, о которой он писал, такая свистопляска развернется? Скучали господа, пили чай с вареньем, крыжовник, видите ли, с блюдца ели, о смысле жизни от скуки рассуждали… Барышни в нарядных кисейных платьях мечтали о несбыточном, сокрушались, отчего они не летают… пыль, жара, скука, скука непревзойденная, телеграфисты стишками балуются, отставные приставы вишневую наливочку кушают… И вдруг – буря! Вьюга кровавая! Мильонные рати сшибаются посреди степи, как во времена Чингисхана или Тамерлана! Да ведь тот же Махно – чем тебе не Тамерлан? Конные орды степь в камень сбивают, крик дикий вздымается до небес! Великое переселение народов! Латышские полки, китайские дивизии, чехословацкие корпуса – и вся эта варварская страшная лавина катится по нищей провинциальной России… Дикие, страшные времена, средневековье!
Капитан сильно побледнел от волнения, рассеченная махновской шашкой щека задергалась тяжелым тиком. Он вытащил из-за пазухи фляжку, отвинтил колпачок, предложил Борису:
– Не хотите, поручик, за бывшую Россию? Коньяку не могу предложить, самогоном татарским разжился… Им, басурманам, Аллах пить не велит, так они для нашего брата такую отраву гонят… Но я привык, за неимением гербовой, знаете ли…
Борис вспомнил тошнотный вкус самогона, который пили они с капитаном Колзаковым от тоски на Арабатской стрелке, и вежливо отказался.
– А я выпью. – Капитан приник на долгий глоток к своей фляжке, как к лесному роднику. Оторвался, крякнул, вытер сивые усы тыльной стороной ладони, вытер и слезу, сбежавшую с уголка глаза. – Ветер, видите ли…
На третий день пути «Новороссия» приблизилась к небольшому скалистому острову. По кораблю распространился слух, что русских в Константинополь не пускают и поселят на этом островке как прокаженных.
Вокруг корабля появились десятки маленьких турецких лодок-каиков. Веселые, жизнерадостные турки предлагали русским пресный хлеб – лаваш, фрукты, восточные сладости. Все это они хотели менять на что угодно – на оружие, на обувь, на одежду, на золото, часы, обручальные кольца… Хочешь – меняй, не хочешь – не меняй, никто не принуждает.
Сухопарый англичанин, коверкая русские слова, объяснил, что здесь, на острове Принкипе, русским придется пройти карантин. Пассажиры «Новороссии» громко возмущались, господин в сером пальто деловито записывал эти проявления недовольства, англичанин спокойно ждал. Наконец судно пришвартовалось, и русские, еще немного повозмущавшись, начали перебираться на берег.
На пустом скалистом берегу вновь прибывших встречали многочисленные шелудивые собаки, безосновательно рассчитывавшие на подачку, двое-трое оборванцев неизвестной национальности и турецкий полицейский с выражением брезгливой печали на смуглом одутловатом лице.
Русских направили к двум дощатым баракам, где была устроена баня. Одежду у них отобрали и пропарили в вошебойке, после которой вернули – жесткую, выцветшую, покоробленную. Особенно пострадала обувь.
– Как со скотом… С нами обращаются как со скотом… – бубнил, с трудом натягивая сапоги, немолодой штабс-капитан.
Филер, еще в исподнем, тем не менее уже с записной книжкой, поспешно записал его слова.
Дружные чеченцы расстелили на пустыре возле барака вытертые коврики, сотворили намаз. Потом они развели костер и снова стали жарить свой бесконечный шашлык.
Борис огляделся, и его охватила тоска. Пустой каменистый остров, добела выжженный безжалостным южным солнцем, просоленный морским бессонным ветром, показался ему преддверием ада.
К Борису подошел широкоплечий сутулый офицер-корниловец с каким-то странным, словно ищущим взглядом. Борис под влиянием нахлынувшей тоски сказал этому незнакомому человеку:
– Неласково встречает нас чужбина.
Офицер, почему-то оживившись, ответил:
– Мы от нее другого и не ждали. – Затем сухим и деловым тоном он продолжил: – В десять часов вон на той горке в лесу. – Он указал рукой на невысокую горушку в глубине острова, поросшую мелкими широкопалыми сосенками.
Борис удивился, но не подал виду. Корниловец сухо кивнул и отошел, направляясь к группе негромко переговаривающихся артиллеристов.
«Что же, – подумал Борис, – я случайно произнес условную фразу, пароль, и корниловец, наверное, участник какого-нибудь тайного общества, посчитал меня за своего. Нужно было сразу сказать ему, что произошла ошибка».
Однако вечером он пошел в указанное место – это сулило хоть какое-то развлечение. Альтернативой было лишь посещение грязного ресторанчика на берегу моря, где, несмотря на близость воды, белой пылью пропиталось все – столы, стулья, стены и сам хозяин – унылый грек. Даже волны, накатывающие на берег, казались пыльными.
Стемнело. Борис подошел к чахлому сосновому лесочку. Тропа пошла в гору. Из темноты выдвинулся вдруг человек, лица которого Борис не разглядел, и вполголоса произнес:
– Неласково встречает нас чужбина.
Борис вспомнил утренний обмен репликами с офицером-корниловцем и наудачу ответил:
– Мы от нее другого и не ждали.
Невидимый человек отступил, давая Борису дорогу.
Тропа понемногу становилась круче. Вскоре Борис поднялся на поляну. Здесь собралось уже довольно много людей. Темнота не позволяла хорошенько их рассмотреть, но видно было, что все они одеты в офицерскую форму.
Все стояли молча, слышно было только шумное дыхание множества мужчин. Вдруг по толпе прошло небольшое колыхание, она слегка расступилась, и открылось пространство в середине. Бориса довольно ощутимо толкнули в бок, он оглянулся сердито, но увидел только одинаковые в темноте лица с провалами глаз. Раздался свист, и одновременно вспыхнули факелы, которые оказались чуть не у каждого второго участника собрания. От факелов шел жар и тяжелый смолистый запах, в их неровном мерцающем свете Борису показалось, что он очутился глубоко в прошлом. Этому способствовали дикая природа, море, шумящее внизу, а главное – окружающие его лица.