Подойдя, она села на скамейку рядом, тихо позвала:
– Пап…
Отец испуганно встрепенулся, зачем-то огляделся по сторонам, воровато втянул голову в плечи, потом, будто устыдившись, с видимым напряжением растянул губы в улыбке, робко глянул в глаза:
– Мишк, привет… Ты как меня нашла…
– Элька привела.
– А, ну да…
– Ты чего, скрываешься от нас, пап? Глупо же.
– Да нет, я не… В общем, так получилось, доченька. Я и сам не ожидал, что на такое способен… Не знаю я, чего тебе говорить. Не мастак я такие разговоры разговаривать, ты же знаешь.
Мишель смотрела на него и не узнавала. Видела, что ему совсем, ну совсем не хочется с ней объясняться. Сидит, мучится неловкостью, в глаза не смотрит. Эта его неловкость, колючая, стыдливая, безысходная, вдруг и ее саму накрыла с головой – колотьем побежала по горлу, образовав противный слезный комок, который проглатываться ну никак не хотел, а, совсем даже наоборот, норовил все больше увеличиться в размерах. Дышать – ни туда ни сюда. Поговорили, называется.
Глянув наконец ей в лицо, отец дрогнул желваками, нервно затряс коленкой. Снова заговорил, с силой выдавливая из себя слова:
– Мишенька, ты осуждаешь меня, и осуждай! И правильно! Наверное, так и надо. Подлец я, наверное. А только… Понимаешь, я уже не смогу жить, как раньше. Я кончился, понимаешь? Вот так резко взял и кончился! Черт его знает, как это вышло, объяснить не могу…
– Ой, да чего там объяснять… В Эльку влюбился, вот тебе и все объяснения… – тихо прогундосила она сквозь застрявший в горле ком и провела дрожащей ладонью у себя под носом.
– Нет, Мишка. Эля тут ни при чем. То есть она при чем, конечно… Только не в ней в одной дело. Понимаешь, я прежней жизнью больше жить не могу. Ну не могу, и все тут! Я умру, если… А я жить хочу! Я хоть немного пожить хочу. Как человек.
– А с мамой что, не жил?
– Нет. Не жил. Я двадцать пять лет обеспечивал мамин покой, но не жил. Хоть как это назови, только не жизнью. А сейчас я живу уже целых девять дней!
– Пап, а разве это так ужасно – обеспечивать покой человеку, который в тебе уверен, которому ты необходим… Который без тебя погибнет, в конце концов! По-моему, это благородно, а совсем даже не ужасно…
– Нет, это не ужасно. Просто когда-то наступает предел. И благородству, как ты говоришь, тоже. Миш, я не буду ничего объяснять, ладно? Ты просто прими это как факт. И живи своей жизнью. Выходи замуж, уезжай, детей рожай. Он хороший парень, этот твой Димка… И помни, что я тебя тоже очень люблю. А хочешь, на свадьбу приеду? Позовешь на свадьбу-то?
– Как это уезжай, папа? Я что, брошу маму, Сашку, Машку и спокойно уеду?
– Да, и спокойно уедешь! И даже обязательно уедешь! Мама не инвалид, в конце концов, а здоровая молодая женщина! Будет работать! И зарабатывать! И еще спасибо нам с тобой потом скажет! И Сашка уже большая… И Машка вырастет… И квартиру я оставляю… И не вздумай даже делать из себя жертву! Поняла? Хватит с нее и меня!
Он говорил все более раздраженно, как человек, уставший уже десятый раз объяснять очевидные для него вещи. Чувствовалась за его раздражением – она вдруг это ясно услышала – свеженькая, недавно народившаяся ненависть. Нет, не к ней конечно же. К маме. Вот так, наверное, она и зарождается в человеке. В одночасье. В разговоре. Вдруг.
– Да, именно так! Хватит с нее и меня! – с силой повторил он, чеканя каждое слово. И тут же сник, тяжело вздохнув, задумался на секунду, глянул на нее озабоченно: – Кстати, ты не знаешь, деньги у мамы есть? Я ведь помогать пока не смогу… Мы с Элей квартиру сняли, надо было заплатить за три месяца вперед. Ты скажи маме, пусть с трудоустройством поторопится! И пусть не ждет, не теряет время. Я не вернусь. И даже обсуждать это не буду. А ты… Если захочешь, попытайся меня понять. Ты ж меня всегда понимала!
Он обернулся к ней, хотел еще что-то сказать, но передумал. Вернее, не успел. Выпрямил спину, расправил плечи и, слегка подавшись корпусом вперед, расплылся в бестолково дрожащей улыбке. Она лишь усмехнулась сквозь слезы, наблюдая все эти странные метаморфозы. Понятно, что по бульвару к ним Элька чешет. Стало быть, и разговору конец. Нет, правда понятно, без дураков! Когда вот так же навстречу ей Димка идет, она тоже про все забывает, и улыбается наверняка так же бестолково, и радостью из глаз брызжет, что фонарей не надо. Понятно, конечно. Только вот с бедной мамой как быть?
А может, отец прав? Может, свое счастье надо зубами у себя же самой выгрызать, закрыв на все глаза и отодвинув долги в сторону? Она ж так мечтала счастливо жить в городе Мариуполе, на берегу моря, своей маленькой жизнью, день за днем, для Димки, для себя! Вот сейчас она наберется смелости, придет домой и скажет маме о своем решении… Так и бухнет с порога – мне очень жаль тебя, конечно, но я уезжаю в Мариуполь!
Она так глубоко задумалась, что вздрогнула, когда ее тронули за плечо. Подняла голову, увидела отца и Эльку, над ней склонившихся.
– Мишк, с тобой все в порядке? Ну не переживай ты так… Давай мы тебя домой отвезем!
Мы, главное! Хоть бы сообразила глупая бусина, румяная белая булочка, как ей тяжело слышать это «мы»! Чего с нее возьмешь? Деревенщина неотесанная. Прямое оскорбление маминой красоте.
В машине ехали молча. Старая «шестерка» скрипела и дребезжала, казалось, вот-вот развалится на части, как разваливалась на глазах вся их несуразная семья.
Когда подъехали к дому, Элька обернулась с переднего сиденья, попросила виновато:
– Мишк, ты вынеси Игорю вещи, одежду там какую-нибудь, документы… У него ж ничего нет, а сам он не пойдет, не хочет…
– Да, конечно, только не сейчас. Ты позвони завтра, я скажу, когда можно будет забрать.
– Ты не обижайся на нас, ну так вот получилось, что теперь делать. Ладно?
– Ладно, не буду. Все в порядке. Пока.
Она вышла из машины, деликатно хлопнув дверью, медленно пошла к подъезду. Идти домой не хотелось. Порыв смелости куда-то улетучился, чувство вины по-прежнему уютно устроилось внутри, свернулось мягкой кошечкой. Нет, ничего она сегодня про Мариуполь маме не скажет. Может, потом. А может, и не будет никакого Мариуполя…
Соня
Сердце бешено заколотилось, когда у подъезда вдруг остановился их старенький жигуленок, такой родной и знакомый, весь забрызганный весенней грязью. Соня отскочила от окна, заметалась по комнате, что-то на себя надевая, одновременно причесываясь, пытаясь побороть волнение. Бросилась к двери, стояла, трясясь всем телом, будто решался вопрос ее жизни и смерти. Сильно вздрогнула от звонка, дрожащими руками потянула рычажок замка. И отступила в глубь коридора, встречая Мишель:
– А где отец? Я видела машину…
– Мам, он больше не придет. Сам сказал. Он действительно ушел, мам…
Соня задохнулась, схватилась за горло, ушла на кухню. Села за стол, широко открытыми глазами уставилась в никуда, тихо раскачиваясь всем корпусом, с силой прижимая локти к бокам. Раздевшись, Мишель вошла к ней на кухню, села напротив:
– Мамочка, ну не надо так, мы справимся…
– Кто справится и с чем справится? – вздрогнув, как от удара плетью, зло и капризно заговорила, почти закричала Соня. – Ты знаешь, сколько мне лет? Что у меня впереди? Старость, климакс, болезни! Вечный поиск работы ради копеечной зарплаты!
– Мамочка, ну ты же у нас умница, красавица, выглядишь очень молодо… У тебя еще все устроится!
– Ничего у меня уже не устроится, не говори глупости! Кино насмотрелась, что ли? Про слесаря Гошу из электрички? Или про новогоднего врача в образе счастья? Нет, дорогая, в жизни все по-другому устроено! И на мою голову из самолета прямо в квартиру не свалится добрый интеллектуал, под гитару поющий, неженатый, готовый влюбиться за одну новогоднюю ночь…
– Мам, ну не надо, прости меня, я говорю все не то, наверное. Но ведь ты же и с папой была одна, сама по себе, значит, не нужен он тебе. Ты же его не видела, не замечала… Что изменится-то в твоей жизни?