– Да, она действительно работает по два дня через двое суток, но вчера ее дочь неважно себя чувствовала, из-за чего и осталась дома. Уже будучи на работе, Надежда Лопатко несколько раз пыталась дозвониться до дочери, это было после двух, однако квартира словно вымерла, и она, начиная волноваться, приехала домой. Ну а когда открыла дверь и прошла в комнату…
– М-да, – процедил Стрельцов, который сам был отцом пятнадцатилетней дочери и каждую подобную трагедию воспринимал как свою, хотя и старался не выказывать своих чувств. И тут же, резко вскинув голову: – А что, в этой квартире было что брать?
– Да как вам сказать… – Мартынов совсем по-мальчишески почесал пятерней за ухом. – Запросы, конечно, у всех разные, но… Судя по тому, что показал отец убитой, после чего кое-какие дополнения дала и ее мать, наводка на эту квартиру была неслучайной. Если не считать видака фирмы «Сони», а также полного набора столового серебра дореволюционной работы, похищено также около трех тысяч американских долларов, более двадцати тысяч рублей и все золото, украшения и драгоценности, которые лежали на комоде и в шкатулках. Также унесены обе шкатулки палехской работы, а это тоже деньги.
И снова задумчивое «м-да».
– А баксы-то у них откуда? – неожиданно вскинулся Стрельцов.
– Так ведь мать убитой парикмахер, – подсказал кто-то из оперов. – А с мастерами постоянная клиентура обычно баксами расплачивается.
– Ладно, оставим это, – буркнул явно уязвленный Стрельцов. – Квартира на охране?
Мартынов отрицательно качнул головой и, как бы оправдываясь за мать убитой, произнес негромко:
– В последнее время, когда начались нелады с мужем, матери убитой не до охраны было, к тому же дочь в это время уже заканчивала школу и у нее, как говорят соседи, просто времени не было заниматься постановкой квартиры на охрану, ну а потом… В общем, все собирались, да все некогда было.
– Вот так мы и живем, – резюмировал Стрельцов, уже загодя обвиняя мать Валерии, пусть даже косвенно, в гибели дочери. Мол, знали бы домушники, что квартира стоит на охране, вряд ли сунулись бы, а так… – Что говорят соседи?
Мартынов развел руками.
– Те соседи, что на лестничной площадке, ничего подозрительного не заметили, как, впрочем, и никакого шума никто не слышал, а вот что касается уже опрошенных жильцов дома, то здесь прорисовывается кое-что интересное. Две женщины, которые в начале третьего возвращались из магазина домой, видели, как из подъезда, в котором произошло ограбление с убийством, вышел довольно высокий темноволосый парень, на плече которого висела явно тяжелая, объемистая спортивная сумка.
– И с чего бы это вдруг они обратили на него внимание? – позволил себе усомниться в достоверности рассказанного Стрельцов. – Насколько я знаю по своему собственному подъезду, у нас вообще никто никогда ни на кого не обращает внимания. А тут вдруг… высокий, молодой, темноволосый…
Кто-то из оперов хихикнул негромко, явно подыгрывая своему шефу, однако Мартынова было не сбить.
– Здесь особый случай, товарищ майор. Эти две женщины, возможно, тоже не обратили бы на того парня с сумкой внимания, если бы у стоявшей неподалеку машины этого шатена не поджидал еще один парень, который, как показалось тем женщинам, едва держался на ногах.
– Что, пьяный? – удивился Стрельцов, видимо впервые услышавший за всю свою многолетнюю милицейскую практику, чтобы домушники взяли на заключительный и оттого самый важный акт тщательно отработанной квартиры в стельку пьяного подельника, способного завалить дело.
– Возможно, что и пьяный. Но, как им показалось, этот блондин был все-таки скорее обкуренный, чем пьяный.
Это уже меняло дело.
– Фотороботы, надеюсь, составлены?
– Так точно.
– А что с пальчиками? Есть надежда?
– Нож. Однако сильно сомневаюсь, чтобы он где-то уже проходил.
Глава вторая
С того памятного вечера, когда она ждала своего Турецкого к ужину, а из него в это время уже извлекали пулю в больнице, Ирина Генриховна жила с обостренным чувством надвигающейся беды. И хотя в госпитале, куда сразу же после операции перевели Турецкого, его лечащий врач уверял ее, что еще несколько дней – и Александр Борисович сможет танцевать мазурку, это чувство нарастающей тревоги по-прежнему не отпускало. И она, в общем-то умная и здравомыслящая женщина, как сама о себе говорила Ирина Генриховна, не могла уловить причинную связь этого состояния. Хотя и копалась в самой себе как в корзинке с грибами, выискивая тот червивый, который мог подпортить весь сбор. И не могла найти, как ни старалась.
В какой-то момент подумала даже, что это ее состояние постоянной тревоги вызвано проблемами взрослеющей дочери, которая в свои пятнадцать лет уже рассуждала так, что ей, далеко не глупой матери, даже стыдно становилось порой за примитивность мышления, которое было присуще ее собственному поколению. Однако с дочерью, которая по-своему перенесла ранение отца, вроде бы установился полный контакт, но это знобко-беспокойное чувство по-прежнему не оставляло ее, а порой даже перехлестывало через край. Особенно это проявлялось ночами, ближе к утру, и она, с трудом проглотив чашечку кофе, ехала в свою Гнесинку.
Оставалась надежда, что облегчение придет во время класса музыки, который она вела в колледже, но зачастую не оправдывалась и эта надежда. И оттого, видимо, иногда срывалась едва ли не на крик бабы из коммунальной квартиры, чего вечерами опять-таки не могла себе простить.
…Войдя в кабинет и поздоровавшись с учениками, она обратила внимание, что вновь пустует стул Чудецкого, и этот в общем-то пустячный, казалось бы, факт еще сильнее обострил ее состояние внутренней тревоги. В Чудецком она видела будущего музыканта, занимаясь с ним, ставила на него как на будущую неординарную личность, которой еще будут аплодировать в Концертном зале имени Чайковского, и вдруг… Уже второй день не появляется в училище (с откровенным презрением относясь к бесцветно-тусклому слову «колледж», она продолжала называть училище имени Гнесиных училищем, и с этого ее не могли столкнуть даже упреки коллег в ректорате), а она не знает, что с ее учеником.
Ирина Генриховна покосилась на Стокова, который в этот момент раскладывал на пюпитре ноты:
– Староста, что с Чудецким? Не заболел, случаем?
По-юношески нескладный и длинный как жердь, Стоков оторвался глазами от нот, покосился на пустующее место и невразумительно пожал плечами:
– Чудецкий?.. Н-не знаю.
– Так кто же знать должен, как не староста? – вспыхнула Ирина Генриховна и тут же пожалела о своей несдержанности. Стоков хоть и староста группы, однако не пастух, поставленный ректоратом училища следить за своим стадом. К тому же, в отличие от того же Димы Чудецкого, которому не надо думать о хлебе насущном, Лева подрабатывает в каком-то детском саду, получая за это едва ли не копейки.
– Я… я выясню, – стушевался Стоков, и его торчащие уши стали пунцово-красными. – Я обязательно… после занятий… я позвоню ему.
– Не надо, – движением руки остановила его Ирина Генриховна. – Садись. Я сама позвоню.
Стоков снова уткнулся глазами в пюпитр, и только его уши, красные как разваренные раки, выдавали его состояние. И снова Ирина Генриховна обругала себя за несдержанность. Причем непонятно чем вызванную. Дима Чудецкий не первый, кто пропускает занятия, и винить в этом старосту… Господи, чушь какая-то! И еще подумала, что пора бы заняться по-настоящему и собственными нервишками, может быть, даже поплавать месячишко-другой в бассейне, когда ее Турецкий окончательно пойдет на поправку. Короче говоря, в нынешнем ее состоянии надо не слюни распускать, а начинать жить более активной жизнью. Да и дочери, кстати говоря, побольше внимания уделять. Недавно увидела на ее столе несколько новехоньких книг по юридической практике, невольно удивилась этому, а вот спросить у дочери, с чего бы это она на ночь глядя стала читать комментарий к Уголовному кодексу, забыла.