Девчонки подняли визг, прибежали учителя, появилась полиция и скорая. Откачать моего одноклассника они, понятное дело, не смогли, хотя и пытались. Меня забрали в участок, где мурыжили пару часов, после чего приехали родители, забрали меня и увезли домой. По дороге мы не разговаривали. Отец был бледен, как мертвец, мать также выглядела совершенно убитой и опустошенной. Если у полиции все еще не понимала, что именно произошло (поскольку внешних травм, могущих привести к смерти, я своему однокласснику не нанес), то родители слишком хорошо меня знали, чтобы тешиться иллюзиями и верить в мою непричастность. Я чувствовал, что они на взводе. Мне было их немного жаль. Они ведь хотели обычного, нормального ребенка, который мог бы ныть, плакать, бояться, обращаться за помощью к маме с папой, а не решать возникающие перед ним проблемы прямолинейно, да еще и с помощью сверхъестественных сил. Я не был тем ребенком, который им требовался, и не мог им стать. Они долго терпели мои выходки, но сегодня я перешел черту. Нормальной семьи уже не будет, все запасы любви, доверия, надежды исчерпаны. Нужно было расставаться с ними. Я задумался, как это лучше сделать.
Полиция находилась в сложном положении. С одной стороны, отсутствие опасных для жизни ран свидетельствовали в мою пользу (разбитый нос и пара синяков — не в счет). Можно было бы списать смерть на несчастный случай, если бы не результаты вскрытия. Его сердце ведь не просто остановилось, а буквально лопнуло. Такая смерть не выглядела естественной. Свидетели же происшествия — то бишь, мои одноклассники — в один голос утверждали, что парень был совершенно здоров (опять-таки, не считая разбитого носа), и отбросил коньки, предварительно выплюнув на парту поллитра крови, сразу после того, как новичок процедил ему «Сдохни…».
Они — я про полицейских — были нормальными людьми, вполне себе скептично настроенными. Мистические объяснения — это последнее, что они были готовы принять. Им требовался простой, логичный и рациональный ответ. Но такого ответа не существовало. Меня возили в управление каждый день. Со мной разговаривало множество людей. Все они опять и опять требовали, чтобы я рассказал, что произошло в тот день. Я описывал ссору и драку. А дальше происходил примерно следующий диалог:
— Ты знаешь, почему умер Ольг? (так звали моего одноклассника)
— Он меня оскорбил.
— Ты его убил?
— Да.
— Каким образом ты это сделал?
— Просто захотел.
Далее они начинали задавать вопросы о том, что значит «просто захотел» и каким образом одно только желание может кого-то убить, и тогда я переставал отвечать на вопросы. Во-первых, я и сейчас вряд ли смогу внятно сформулировать, как именно нужно накапливать внутри себя, настраивать и направлять на цель смертоносное желание, а в одиннадцать лет не мог на эту тему сказать вообще ничего внятного, и во-вторых, даже если бы и мог, не стал бы, потому что не считал, что окружающим меня людям нужно это знать.
Конечно, я мог бы соврать, что понятия не имею о том, что произошло. Притвориться обычным ребенком — испуганным и ничего не понимающим. Но мне всегда было противно лгать. Да и смысла не было: вернуться к «тихой» жизни в кругу семьи уже все равно невозможно. Будущее выглядело довольно-таки туманным. На дворе — четырнадцатый век от начала Сошествия, и всерьез в порчу и колдовство уже мало кто верит. Однако, когда полиция исключит все остальные версии (а рано или поздно им придется это сделать), они останутся с той единственной фантастической, которую не хотели принимать. Конечно, они ее обязательно проверят. К этому все и шло. В основном, со мной общались детские психологи, но время от времени появлялись следователи и разные люди из прокуратуры, а потом и из ВЕСБ. Один раз даже принесли щенка и предложили сделать с ним тоже самое, что я сделал с Ольгом: мол, если ты действительно можешь убить кого-то, лишь пожелав ему смерти — докажи.
— Я не хочу убивать это животное. — Сказал я.
— Захоти.
— Не хочу хотеть.
Собаку убрали, но мне стало ясно, что будет дальше. Им не нравилось, как я себя веду. Я не боялся и не беспокоился о том, что будет дальше. Перспектива оказаться в тюрьме для малолетних преступников, о которой мне регулярно напоминали, меня не пугала. Существовать во враждебном окружении мне было бы даже проще, чем постоянно сдерживать себя, находясь в обществе родителей. Было очевидно, что в итоге меня спровоцируют на какие-нибудь действия. Нет, убивать собак я не буду. Но в конце концов какой-нибудь психолог или следователь меня достанет, и они на своей шкуре убедятся в том, что я не лгал. И меня посадят. Все шло именно к этому… как мне тогда казалось.
Я не учитывал тогда одно простое обстоятельство: если они убедятся в том, что я — аномалия, такую интересную аномалию никто ни в какую тюрьму не отправит. Скорее уж — в закрытую лабораторию. В исследовательский центр. Или… в особую закрытую школу.
Я не знал, что в заинтересовавшейся мною Восточно-Европейской Службе Безопасности существовал целый отдел, занимающийся выявлением людей с экстрасенсорными способностями. И вместо провокации с целью провести дурацкий «следственный эксперимент», они опросили моих родителей, наших старых соседей, знакомых… Тут, конечно, всплыли разные интересные факты, доклад об «аномалии» ушел наверх, и вскоре в полицейском управлении появился герр Рихтер Эзенхоф.
Рыбак рыбака видит издалека. Я понял, что в определенном отношении этот человек — такой же как я, сразу, как только он вошел в комнату. И он тоже понял, что на этот раз его подручные, занятые поисками людей с врожденным Даром, не ошиблись. Чувство, что у нас есть что-то общее, сближало. Как будто встретились два негра в стране, населенной исключительно белыми. Или наоборот — два европейца где-нибудь в глубинах Африки…