Но ни гвозди, ни железный свисток, ни подставка в виде профиля Пушкина нас не интересовали. Мы видели одну лишь ракету, плывущую среди мелких звезд. И гордую надпись «СССР» на красивом ее боку.
Коробок манил и притягивал. Щелчков, как его увидел, весь затрясся и похудел лицом. У Щелчкова такой этикетки не было. Были с Белкой, были со Стрелкой, были с первым искусственным спутником, с Циолковским было целых четыре, а вот просто с ракетой не было. И у меня не было.
Я бросился к коробку первым. Шаг у меня был шире, и руки длиннее, чем у Щелчкова, на два сантиметра с четвертью. Щелчков хрипел, как безумный, и топал у меня за спиной. Я расставил руки крестом, заслоняя от Щелчкова газету. Я забыл, что такое дружба. Я забыл, что он мой сосед и что мы учимся с ним в одном классе. Я забыл, что я ему должен за контрольную по русскому языку. Я забыл, что прошедшим летом брал у него сачок и удочку. Я забыл, где я живу. В каком городе и на какой планете. Я забыл свое имя. И отчество, и даже фамилию. Я помнил только одно. Дома в коробке из-под зефира хранится мое сокровище. Моя коллекция спичечных этикеток. В двух тонких тетрадках в клеточку. Которую я собирал полгода. По урнам, улицам, по дворам, выменивая у друзей-приятелей, выпрашивая у знакомых и незнакомых. И в этой моей коллекции не хватает самого главного – маленькой наклейки с ракетой.
– Чем, ребятки, интересуетесь? – раздался вдруг тихий голос. – Стаканом? Курочкой-рябой? Есть шурупчики для мелкой работы, «пусто-пусто» из домино, графин…
Меня как в сугроб воткнули. Или окатили водой. Я резко повертел головой и уперся глазами в стену. У стены сидел старичок. Я палец собственный готов был отдать на съедение – только что у стены никакого старичка не было.
– Да, – сказал я нервно и невпопад. – Добрый вечер, то есть спокойной ночи, то есть это… как его… извините…
Из-под правой моей руки просунулась голова Щелчкова. Язык его лежал на щеке. В глазах, в каждом зрачке, лежала на дне ракета и плавали обидные огоньки.
– Вот лампочка, – продолжал старик, – вещь в хозяйстве очень необходимая. Любая мама спасибо скажет. Применяется для ручной штопки. Вот вроде бы элементарная пробка от бутылки из-под шампанского. А надеваешь ее на ножку стула, и на паркете ни единой царапины. Не пробка – настоящее чудо. А этот стакан, видите? – Старичок взял с газеты мутный полосатый стакан, поставил его себе на ладонь и другой ладонью прихлопнул. Ладони сложились плотно; стакан куда-то исчез. – Фокус-покус, – рассмеялся старик. – Ловкость рук и никакого мошенничества. – Он убрал ладонь. Я увидел вместо стакана кольца, сложенные одно в другое. – Сделано в ГДР. – Старичок перевернул бывший стакан вверх дном. – А в придачу еще и зеркальце. – Он показал нам зеркальце. – Лимонаду выпил, стакан сложил и смотри, какой ты красивый.
– Сколько… – сглотнул Щелчков, не отрывая взгляда от коробка. – Сколько он у вас стоит?
– Ну… – Старичок задумался. – Все зависит от покупателя. Иному не отдам и за рубль, а иному и без денег не жалко. Тебе ведь не стакан нужен, ведь так? – Старик внимательно посмотрел на Щелчкова.
Щелчков был уже впереди меня, в одной руке зажав огурец, а другой ощупывая карманы. Лоб его потемнел и сморщился, и стал похож на грушу из сухофруктов. В глазах то вспыхивал огонек надежды, то стояла глухая ночь.
– Вот… – Рука его елозила по карманам, сначала быстро, потом все медленней, и вдруг повисла как неживая. Дать ему было нечего. Щелчков стоял секунд десять молча, потом лицо его налилось краской и он выдавил не своим голосом: – Галстук вам свой отдам, хотите? Почти новый, только вот здесь вот дырочка… – Он с какой-то безнадежной решимостью потянулся к пионерскому галстуку.
– Галстук мне твой не нужен, галстук оставь себе, – нахмурившись, произнес старик. – Какой же ты пионер без галстука! А вот огурец возьму. Если ты, конечно, не возражаешь. Огурец – продукт положительный, поддерживает пищеварение организма. Особенно, когда натощак.
Он взял двумя пальцами огурец, внимательно его повертел, лизнул, посмотрел на свет, поскреб огурцом о стенку и, видимо, не найдя дефектов, убрал огурец в карман.
Я стоял, как глиняный истукан, и молча следил за сделкой. От коварства моего лучшего друга у меня омертвело тело. Только глаза работали, тупо моргая по-лягушачьи.
Щелчков согнулся над коробком; руки его, как хищные птицы, кружили над беззащитной жертвой. Ниже, ниже… Я моргнул и закрыл глаза.
«Вот ведь как получается, – думал я в абсолютной тьме. – Валенки вместе спасали, огурец был тоже напополам, а коробок достанется ему одному…»
Мне хотелось застрелиться и умереть. Чтобы Щелчков, когда меня похоронят, пришел на мою могилу и, плача и рыдая, сказал. Прости, сказал бы Щелчков. Я был жилой, подлецом и нахалом. Валенки вместе спасали, а коробок достался мне одному. И тут он достает коробок и кладет его на мою могилу. Я жду, когда он уйдет, и тихонечко, чтобы никто не видел, быстро вылезаю из-под земли. Кладу коробок в карман и уплываю на плоту в Африку.
– Так, несанкционированная торговля! – Голос прогремел будто с неба. – Ваши документики, гражданин.
Я открыл глаза. Рядом, между мной и Щелчковым, стоял хмурый усатый милиционер и крутил на пальце свисток. Лицо его было сонное и в веснушках. Коробок лежал как лежал. Старичок сидел как сидел. Только один Щелчков стал похож на дохлого кролика – помертвел, посинел и сжался.
– Чего там с ними миндальничать. За руки, за ноги и в тюрьму. Правильно, товарищ Гаврилов?
Хмурый милиционер обернулся. Мы со Щелчковым тоже. Длинный, у которого Щелчков выменял огурец, улыбался милиционеру благостно. Ноги его были обуты в спасенные нами валенки, халат наполовину распахнут. На груди по горбушкам волн плыли лодочки, киты и русалки.
– А у вас, гражданин Ухарев, никто советов не спрашивает.
– Я что – я ничего. Развели, говорю, на свою голову спекулянтов. Тюрьма по ним, гаврикам, говорю, плачет. Разве не так?
Хмурый милиционер вздохнул, отвернулся от владельца халата и решительно перевел разговор на рельсы несанкционированной торговли.
– Ваши, гражданин, документы, – повторил он, крутя свисток, и веснушки на его круглом носу заалели, как на болоте клюква; из-за низкого скоса крыши выплыло весеннее солнце.
– Имеются, а как же, мы ж понимаем. – Старичок ничуть не смутился, а напротив – заулыбался весело. – Солнце, – он показал на солнце, – и то живет по закону. Восход тогда-то, заход во столько-то. А уж мне, старому человеку, без закона никак нельзя. Вам паспорт? Или справочку из собеса? Вы штопкой, я извиняюсь, не увлекаетесь? А то грибок, пожалуйста, в виде лампочки. Очень нужная в домоводстве вещь. И шурупчики для мелкой работы… – Тут старик подскочил на месте и схватился руками за голову. – Ну конечно! Как я сразу не догадался! – Он поднял с газетки стакан и завертел им перед носом милиционера. – Стакан дорожный складной гэдээровский со специальным зеркальцем для бритья. Мечта всякого культурного человека…
Милиционер мотнул головой и почесал в ухе свистком.
– Вы мне это… – сказал он хмуро. – Зубы не заговаривайте.
– Что вы, что вы. – Старичок поклонился. – Вот, пожалуйста, мои документы. – И летучим движением руки он поднял с земли коробок и протянул его представителю власти.
Тот повел себя как-то странно. Не кричал, не топал ногами, не свистел в свой молчаливый свисток, а поднес коробок к глазам и вяло зашевелил губами. Потом отдал коробок хозяину, козырнул и сказал: «Порядок».
И тут над рыночными рядами пронесся звериный рык. Люди втянули головы. Рык превратился в стон, затем в глухие жалобные похрюкивания, сквозь которые проклевывались слова.
– Вах! – слышалось от прилавка с мясопродуктами. – Горе на мою бедную голову! Такой красивый свинья! Глаза – вах! – па-а-мидоры, а нэ глаза. Мама, ты меня слышишь? Зачем ты меня родила, мама!..