– Не было.
– Всю жизнь я говорил то, что думал, поступал как хотел, общался с теми людьми, которые мне нравились, пил с теми, которых любил. Надеюсь, ты вел себя так же?
– Конечно.
– Я был не слишком угодливым, я был чреватым и достаточно неожиданным гражданином, но никто, никогда не бросил мне ни слова упрека. Не говоря уже о более серьезном осуждении. Разве что женщины, – Халандовский неопределенно повертел в воздухе растопыренной ладонью, – но и с ними я всегда находил общий язык, и за моей спиной не осталось ни одной зареванной, несчастной, озлобленной, голодной женщины. Ни одной. С любой из них я могу встретиться хоть сегодня, и у нас будет не самый плохой вечерок.
– Может быть, так и поступить? – неловко пошутил Пафнутьев.
– Помолчи, Паша. Весь ужас сегодняшнего дня в том, что нам все ясно. Мы проданы, ограблены и изнасилованы в самой извращенной форме, как ты пишешь в своих протоколах. Этот спившийся придурок приватизировал страну и ведет себя куда беспардоннее, чем я в подсобке своего гастронома. Паша, может быть, ты мне не поверишь, но признаюсь – у меня на уме не только деньги, водка и бабы. У меня на уме еще кое-что, – Халандовский протянул руку к почти опустевшей бутылке, разлил водку в рюмки, которые тем не менее неожиданно оказались почти полными. – За победу! – сказал он. – Пусть в душе живет чувство победы.
– А его нет?
– И давно.
– И никаких просветов?
– Никаких, Паша. По всем программам, – Халандовский печально махнул рукой в сторону телевизора, – меня убеждают, что все пропало, надеяться не на что, что каждый день по всей стране гремят взрывы, рушатся мосты, падают самолеты, не платят зарплату, люди толпами уезжают в какие-то счастливые страны... Представляешь, у бабки в деревне газовый баллон взорвался – целый день по шести программам сообщали мне об этом кошмарном случае: не было в этот день других катастроф. Целый день по всем программам! Жертв нет, пожар не возник, никто не пострадал, куры остались целы, козел даже не обгорел... Но баллон взорвался! Они делают все, чтобы мне не было жалко свою страну, когда ее окончательно завоюют.
– А ты?
– Готов взять в руки автомат.
– И куда с ним?
– Знаешь, Паша, не тебе говорить... Пули обладают странной способностью находить нужного человека. Я могу пить водку, жарить мясо, кричать громким голосом, созывать гостей к столу... Могу. Но... Когда в тылу все в порядке. А сейчас у меня нет тыла. Пустота. Опасная такая, холодящая пустота, наполненная воплями из этого вот ящика. – Халандовский, не глядя, ткнул большим пальцем за спину.
– Ты, наверное, красно-коричневый? – спросил Пафнутьев.
– Шутишь, да, Паша?
– Если тема не допускает шуток, значит, это несерьезная тема.
– Да-а-а? – уважительно протянул Халандовский и склонил голову набок, пытаясь понять услышанное. – Ты, наверное, выпить хочешь? Я правильно тебя понял? – в голосе Халандовского появилась надежда.
– И это тоже. Подожди! – Пафнутьев остановил метнувшегося к холодильнику Халандовского. – Я все-таки отвечу... Знаешь, пустота за спиной... Она еще наполнится людьми, светом, голосами, музыкой... Наполнится. А я... я буду делать свое дело. И ничто меня не остановит.
– И никто не купит?
– Пусть только попробуют! – с дурашливой угрозой проговорил Пафнутьев.
– И никто не купит? – с тем же выражением, но тише повторил Халандовский. – Ни за какие деньги?
Пафнутьев пошарил взглядом по столу, убедился, что бутылка пуста, его рюмка тоже пуста, и лишь после этого посмотрел в глаза Халандовскому.
– Не знаю, Аркаша, не знаю. Нетрудно ответить, что да, дескать, никогда, никто, ни за какие деньги! Но я знаю, что такие слова... Никогда, навсегда, по гроб жизни... Немногого стоят. Серьезные люди их не произносят. Девочка и мальчик могут клясться друг другу в сиреневых кустах... Но мы-то с тобой знаем, чем кончаются такие клятвы.
– Чем, Паша?
– Младенцами в мусорных ящиках. Каждый день в мусорных ящиках находят живых, полуживых, задушенных, забитых младенцев.
– И больше ни к чему юношеские клятвы не приводят? – изумленно спросил Халандовский.
– Может быть, случается что-то и менее печальное, но это уже не по моей части. Это по другому ведомству.
– Паша, у тебя в жизни два выхода.
– Ну?
– Или напиться, или поменять работу.
– Я выбираю первое.
– Понял, – Халандовский опять рванулся было к холодильнику, но на этот раз его остановил телефонный звонок. – Да! – раздраженно закричал он в трубку. – Вас слушают! О! – воскликнул он через секунду голосом, полным раскаяния. – Виноват! Нет мне прощения. Исправляюсь немедленно! Вика! – Халандовский протянул трубку Пафнутьеву.
– Надо же, – удивился тот и еще некоторое время медлил, пытаясь понять, что заставило жену звонить в столь неурочный час. – Пафнутьев на проводе, – наконец сказал он, сразу осев, ссутулившись и как бы смирившись с неизбежным.
– Паша, ты как? В порядке?
– Как всегда!
– Понятно, – сказала Вика, но как-то не так сказала, не тем тоном, который Пафнутьев мог принять спокойно и равнодушно. Прозвучала в голосе Вики нотка безутешности и горького, смиренного понимания.
– Что тебе понятно, дорогая?
– Звонил Шаланда.
– И что?
– Тебя ищет.
– Зачем?
– Он будет у себя еще минут пятнадцать. И просил... Если сможешь, позвони ему, – и опять в слове «сможешь» прозвучала та самая нотка безутешности.
– Смогу.
– Он звонит уже не первый раз... Я скажу, чтобы он ждал твоего звонка, да?
– Он у меня дождется! – дурашливо прошипел в трубку Пафнутьев.
– Паша... Ты не слишком задержишься?
– Теперь-то уже наверняка слишком. Шаланда зря звонить не станет...
– Мой ужин, конечно, несравним с халандовским, но и он тебя ждет.
– Дождется, – повторил Пафнутьев.
– Спокойной ночи, Паша.
– Вот за это спасибо, – Пафнутьев с силой потер лицо ладонями, беспомощно посмотрел на Халандовского.
– Еще рюмку? – спросил тот.
– Я, конечно, дико извиняюсь...
– Понял. Тебе нужен кусок мяса в дорогу.
– Зачем?
– Кто знает, когда ты в своей жизни, полной риска и смертельной опасности, снова соберешься перекусить, – и Халандовский, подхватив на кошмарную свою вилку оставшееся мясо, понес его на кухню.
А Пафнутьев тем временем набрал номер Шаланды.
– Куда ехать? – спросил Пафнутьев вместо приветствия, едва Шаланда успел поднять трубку, едва успел произнести свое сипловатое: «Слушаю!».
Шаланда помолчал некоторое время. Он узнал голос Пафнутьева, тем более что ждал его звонка, но вот так сразу ответить на вопрос... А нет ли в нем скрытой насмешки, не таится ли здесь злая шутка или желание обидеть его, поставить на место? Своим вопросом Пафнутьев лишил Шаланду возможности сделать замечание, поворчать – после вопроса Пафнутьева все его назидательные слова теряли смысл.
– За город.
– Убили?
– Убили, – помолчав, ответил Шаланда, решив, видимо, что подробно говорить о таких вещах по телефону не следует.
– Большой человек?
– Да.
– Совсем-совсем большой?
– Паша... – Шаланда был задет легкомысленным тоном Пафнутьева. – Скажи мне, пожалуйста... Не скрывая, не тая... Куда за тобой заехать?
– Другими словами, человек настолько большой, что даже я там понадобился?
– Да.
– И даже ты? – продолжал удивляться Пафнутьев.
– Да, – на этот раз Шаланда все-таки уловил насмешку и обиделся.
– Знаешь, где живет мой лучший друг и твой восторженный поклонник Аркаша Халандовский?
Не отвечая, Шаланда положил трубку.
– Чей я восторженный поклонник? – спросил Халандовский, появляясь в дверях с объемистым свертком, обернутым промасленной бумагой.
– Шаландовский, – рассмеялся, наконец, Пафнутьев.
– А, да... Это за мной водится. Заглянул бы когда-нибудь со своим Шаландой, а? Говорят, забавный такой человечек... Заглянешь?
– С одним условием.
– Ну?
– Сможешь повторить такое же мясо?
– Я сделаю его лучше, Паша! – вскричал Халандовский в полном восторге от предстоящей встречи.
– Лучше не бывает, – Пафнутьев встал и направился в прихожую.
– Паша! – на глаза Халандовского, кажется, навернулись слезы благодарности. – Неужели не шутишь?