– Если ты, Паша, думаешь, что задал мне вопрос, то глубоко ошибаешься. Это, Паша, не вопрос, это предложение, отказаться от которого не имеет права ни один здравомыслящий человек! Я всегда, Паша, был уверен, что ты не просто…
– Будем живы, – сказал Пафнутьев буднично и, глухо ткнувшись своим стаканом в стакан Худолея, спокойно, не торопясь, выпил водку до дна. Откусив половинку огурца, Пафнутьев остаток положил на тумбочку.
– Твое здоровье, Паша. – Худолей тоже выпил свою водку.
– Огурцы сам солил?
– Света.
– Как Света?
– Она меня любит, Паша. А я – ее.
– Это правильно. Когда не любишь, огурцы не получаются. Скулы сводит.
– У нее все получается, Паша. И у нас все получается.
– Это хорошо, – одобрил Пафнутьев. – Так и надо.
– У тебя все в порядке? – спросил Худолей осторожно.
– Да вроде бы…
– А как понимать? – Худолей кивнул на пустые стаканы.
– Понятия не имею! Как говорится, на ровном месте.
– Бывает, Паша, это бывает! – убежденно ответил Худолей. – Помню, как-то в молодости, когда я был глуп и счастлив, однажды…
– Собраться бы, – проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. – Давно с ребятами не виделись…
– Надо! – твердо сказал Худолей. – Есть повод?
– Очень глупый вопрос.
– И опять согласен! Действительно, о поводе может спросить только глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов – как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом… Да! Чуть не забыл – тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, это тебя, значит, срочно ко мне.
– Что ж ты раньше не сказал? – спросил Пафнутьев. – До этого. – Он показал на пустые стаканы.
– Паша! – вскричал Худолей. – И ты бы меня простил? Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил? Я в это не верю, Паша! Я никогда в это не поверю!
– Ладно, проехали. – Вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. – Прокурор больше ничего не добавил?
– Ничегошеньки, Паша… Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах… Как бы это сказать… Наличествовало.
– Что-то ты мудрено стал выражаться, – проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
– От робости! – быстро ответил Худолей. – От осознания собственной никчемности! А что! Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, с таким человечищем, как ты, Паша!
– Разберемся, – и, откинув шпингалет, Пафнутьев вышел в коридор.
– Ни пуха! – успел сказать Худолей.
– К черту, – пробормотал Пафнутьев, шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шел, четко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство усердием и исполнительностью. Правда, надо сказать, что и усердие и исполнительность у Пафнутьева были довольно своеобразными, они были, да, он их проявлял и всячески подчеркивал, но в то же время начальство явственно ощущало, что последнее слово Пафнутьев оставляет все-таки за собой, что его подчиненность идет не от робости или усердия, а скорее от хорошего настроения. Да, Пафнутьев мог выглядеть угодливым, но и это шло опять же от куража. Во, добрались мы наконец до точного слова. Доброжелательный, снисходительный, незлобивый, но все-таки кураж.
– Позвольте, Николай Иванович? – Пафнутьев просунул голову в чуть приоткрытую дверь.
– А, Паша, заходи! – Полный, румяный, молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. – Не валяй дурака, Паша, – строго сказал он.
– Прошу прощения. – Пафнутьев несмело приблизился, папочку положил на край стола, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек стула, то достаточно далеко от спинки. – Худолей сказал мне, что вы…
– Да! Правильно сказал! Я… В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдет… Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.
– Извините, Николай Иванович.
– За что?
– Ну, вообще… Если что не так.
– Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что… Твоя работа тебе нравится?
– Я в детстве стихи писал.
– Книжку подаришь?
– До книжки дело не дошло. Все кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович… Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.
– В каком смысле? – рассмеялся Гордюшин.
– Во всех, – серьезно ответил Пафнутьев. – А что касается… Нравится, не нравится… Хотите уволить?
– Уволить? – Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас, произнесенная Пафнутьевым, понравилась. – Ну, что ж, – наконец произнес он, – идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.
– Наверно, кого-нибудь убили?
– Убили? – Прокурор любил переспрашивать собеседника, словно смысл сказанного то ли доходил до него не сразу, то ли изумлял своей неожиданностью. – Убили. Веру убили.
– А любовь выжила? Надежда осталась?
– Надежда? Надежда, Паша, умирает последней. А ты должен позаботиться о том, чтобы она вовсе не испустила дух. И чтобы любовь тоже сохранилась.
– Я постараюсь, – кивнул Пафнутьев.
– Это хорошо. Усердие в подчиненных мне всегда нравилось. Все ты, Паша, шутишь, ерничаешь, придуриваешься.
– Каждый спасается по-своему.
– Да? – удивился Гордюшин. – А что, мысль неплохая. Но есть, Паша, вещи, которыми не шутят. Командировка тебе светит.
– В Париж?
– Ха! А знаешь, ты ведь в десятку попал.
– Есть вещи, которыми не шутят, Николай Иванович.
– А я и не собираюсь с тобой шутки шутить. Мне есть с кем шутки шутить, – с легкой обидой произнес Гордюшин.
– Красивая?
– Кто?
– Ну эта… С которой вы шутки шутите.
– А вот с ней, Паша, я шуток себе не позволяю. Знаешь почему? Потому что есть вещи, которыми не шутят. С ней у меня все очень серьезно.
– И до развода может дойти?
– К тому идет, к тому идет. – Прокурор горестно покачал головой. – Ладно, разберемся… А что касается Парижа, будет и Париж, все будет. А пока в Москву тебе, Паша, надо ехать. Тесно тебе здесь, развернуться негде. В Генеральной прокуратуре ждут тебя не дождутся.
– За что, Николай Иванович? Я вроде как бы того… Вел себя пристойно, взятки только в исключительных случаях, да и то по необходимости…
– Остановись, Паша… У тебя скоро будет хорошая возможность потрепаться на все эти темы. Слушай сюда… Позвонили из Генеральной, спросили… Нет ли, говорят, у вас хорошего следователя… Такой, чтоб весь из себя талантливый был, способный, бескорыстный… После таких слов я сразу о тебе и подумал. Особенно взятками интересовались.
– В каком смысле? – Пафнутьев невольно осел в кресле.
– В смысле иммунитета. Чтоб, говорят, алчностью не страдал. Алчных у них своих хватает, многовато алчных людей развелось в нашей с тобой столице. И все талантливые, способные.
– Значит, придурок им нужен?
– Можно и так сказать. Взяток тебе там будут совать… Тыщами, а может, и миллионами.
– В долларах?
– Конечно.
– Я согласен. И с вами поделюсь, Николай Иванович. Вам ведь расходы предстоят.
– Какие?
– Квартиру жене оставите, новое хозяйство заводить надо. Ведь вы ко всему серьезно относитесь.
– Они поставили одно условие, – невозмутимо продолжал Гордюшин. – Я должен записать этот наш разговор с тобой, Паша, и передать им. Чтобы они знали, с кем будут иметь дело.
– Ну вот видите, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? – Пафнутьев поднялся.
– Сядь, Паша. Значит, так… Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдешь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьезно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.