Карл Поликарпович махнул рукой Якову, привлекая его внимание.
– Яков, душа моя, скажи, пожалуйста, хозяевам, я тут забыл кое-что. Свеклу надо тоненько нарезать…
– Да провались она пропадом, свекла эта, – неожиданно вспылил Яков, но тут же взял себя в руки и извинился: – Прости, Карлуша, что-то голова разболелась. Сейчас отпрошусь у хозяев и домой поеду…
– Что ты говоришь, Яков! – Карл Поликарпович тут же забыл о свекле и вообще о всех овощах разом. Шутка ли – самое главное достояние, голова Якова – под угрозой. – Сильно болит?
– Ничего страшного. Доберусь домой, тряпку с уксусом положу на лоб, и все будет в порядке.
Он обрисовал ситуацию чете Кромби. Судя по вытянувшемуся лицу миссис, та огорчилась, а вот хозяин, похоже, отнесся к вынужденному окончанию визита философски. Он сочувственно покачал головой, просительно что-то сказал и вышел из столовой.
– Сейчас скажет своему водителю, чтобы он разогрел топку мобиля. – Мрачно пробурчал Яков. – Хотя лучше бы это сделал Адам. Где его носит, хотел бы я знать.
– Яков, ты что, ревнуешь? – Добродушно спросил Карл Поликарпович.
Шварц зло стрельнул взглядом в Клюева и отрезал:
– Нет.
Мистер Кромби вернулся, держа в руках небольшую бутылку. Вручил ее с комментариями Шварцу – видимо, там снадобье от головной боли, догадался Карл Поликарпович. Не похоже, чтобы алкоголь. В таких мелких пузырьках только микстуры держать.
Примерно через полчаса вернулся с прогулки Адам; гости раскланялись и покинули гостеприимный дом Кромби, еще раз поблагодарив юную журналистку и ее дядю за прекрасную статью. Шварц поцеловал руку мисс Джилли, та как-то странно на него посмотрела и руку отдернула, будто ужаленная. Карл Поликарпович вздохнул: ох уж эти молодые девушки, что русские, что английские, да хоть африканские – их не понять.
Обратно ехали в молчании. Никаких «Ямщиков», даже просто поговорить не удалось. Клюев расстроился и пообещал себе, что, приехав домой, расцелует жену, и попросит, чтобы она его больше в такие поездки с Яковом не пускала. И чтобы завтра на обед был борщ.
Вернувшись домой, Яков скинул пальто на пол в прихожей, в несколько прыжков преодолел винтовую лестницу прошел по коридору, спустился и, толкнув двустворчатые двери, вошел в мастерскую. Вернее, одну из мастерских, что находились в доме – в этой было жарко, пылал горн и звенел металл. На беленых стенах висели детали, угольками нарисованные чертежи в пляшущем свете от живого огня извивались, словно змеи. У горна, в толстом кожаном фартуке и шарфе, натянутом на нос, стоял Жак, и бил молотом по железному пруту, рьяно, будто хотел вплющить его в наковальню. Яков медленно стянул визитку, расстегнул рубашку и подошел к Жаку. Тот скосил на него глаза и прокричал:
– Пять секунд!
Сунув зашипевшую заготовку в воду, от которой тут же повалил пар, Жак отошел в сторонку и стянул шарф под подбородок.
– Что стряслось? – Он вгляделся в лицо патрона и чуть кривовато улыбнулся, словно проверяя Якова на степень расстройства.
– Адам. – Коротко ответил Шварц.
– Что Адам?
– Да ерунда. Мы у Кромби были, а там эта журналистка.
– Он что, глупость какую-то при ней сморозил? Или… не дай бог… пукнул, что ли? – Чуткий, как всегда, Жак сразу понял, что Яков уже остыл, и бурлит только по инерции, а потому решил пошутить в присущей ему, грубой манере. Впрочем, утверждать, что какое-то определенное поведение ему именно присуще, Шварц бы не стал. Иногда Жак удивлял даже его.
– Да ну тебя. – Яков ухмыльнулся. – Этот идиот… я думаю, он в нее влюбился.
Жак присвистнул.
– В смысле – именно влюбился? Прогулки под луной, поцелуйчики, серенады под окном? Ты шутишь.
– Серенад не было, врать не буду. – Яков сел на старое ведро, перевернув его вверх дном, бесповоротно при этом испачкав брюки. Но они сейчас волновали его в последнюю очередь. – Но они гуляли вместе, пока мы обедали. И он смотрит на нее, как… как баран. Пялится и краснеет.
– Он и на меня пялится, что, тоже влюбился? А краснеет он каждый раз, когда ему дурацкая мысль приходит в голову, а это случается чуть ли не поминутно.
Жак присел на корточки рядом с Яковом, потрепал того по колену. Шварц хмыкнул, и Жак поспешно убрал руку, а затем примирительно сказал:
– Яков, ты преувеличиваешь. Ему до настоящей влюбленности, как до Луны. Этого не может быть, потому что не может быть. Да и к тому же, если б он влюбился в нее, он бы не был тем, кем он является, а поскольку он является тем, кто он есть, он в нее не влюбился.
– Софист ты, Жак. – Смягчился Яков. – Почище Сатаны софист.
– «София» – она же мудрость, и ты только что сделал мне комплимент, дружище, включая сравнение с Козлоногим. Не переживай, все с Адамом в порядке. И иди-ка ты спать, мне еще ковать, я допоздна.
Яков встал, потянулся.
– Я, может быть, паникер, Жак… но ты знаешь, осечек никаких быть не должно. Тут на карту поставлено…
– Да знаю я, что поставлено. Иди спи.
Визит пятый
Яков Гедеонович Шварц открыл глаза, разбуженный солнечным зайчиком, что щекотал веки. Откинул одеяло, встал перед приоткрытым окном, ноги на ширине плеч. И принялся за гимнастику, новое английское изобретение. Легкий, прохладный ветерок трепал на нем пижаму, но упражнения не давали замерзнуть. Чуть скрипнула дверь и в комнату проскользнул Жак с подносом, на котором дымился чайник и стояла накрытая выпуклой серебряной крышкой тарелка.
– Завтрак, патрон. – Сказал Жак, крутанул поднос и опустил его на одеяло. – Овсяная, черт ее дери, каша. И чай.