Вот только плохо кончил этот смелый и порядочный русский дворянин, настоящий европеец без всяких комплексов, засланный по казенной надобности в безлюдную Сибирь, где в лютые морозы даже волки свои лапы с хвостами теряют.
Дикари они! Разве так можно поступать с людьми, что всей душою к ценностям английского просвещения тянутся? Даже их императрица, урожденная германская принцесса…
Посол чуть не закашлялся, стушевался и даже помотал головою, как усталая крестьянская лошадка, отгоняющая приставучий гнус. Но то продолжалось всего лишь одну секунду, и маска ледяной невозмутимости снова наползла на лицо.
Ну что за разные мысли посторонние идут в голову?! Нет, нет и еще раз нет. Гнать подальше и сосредоточиться только на деле, которое не терпит отлагательств.
Сегодня и сейчас он заставит ее величество дать британской короне четкий и недвусмысленный ответ. И прах раздери их византийскую изворотливость с коварством!
Остров Шумагина
Шумагинское зимовье было солидным — кроме «государевого амбара», где сейчас хранилось почти восемь тысяч выделанных шкур, имелась большая «приказная изба» да крепкий двор.
Рядом расположилось приземистое строение из крепких бревен, с проделанными в них бойницами и печной трубой, что поднималась из крыши, — «караульня». Над ней возвышалась сложенная из бревнышек невысокая дозорная башня. Частокола из заостренных бревен не имелось — не острог, чай, лихих людишек днем с огнем не отыщешь, а туземцы власть уважают и бунт вряд ли поднимать станут.
Посему население зимовья было совсем небольшим — приказчик Семен Прокофьев с женой Анной, крещеной камчадалкой, и старшим сыном, что помогал ему в разных делах. Младший сынок на Кадьяке в приказной школе учился, что губернатор недавно открыл — нужда в грамотных людях на Алеутах, как и на Аляске, была огромная, а на далекую Россию в этом деле полагаться не приходилось.
На самом деле — зачем подросших детишек куда-то за тридевять земель отправлять, их на месте учить надобно. А для того во всех трех острогах на Аляске школы открыли, а в самом Ново-Архангельске даже гимназию с кадетским корпусом.
Сейчас приказчика с семьей да двух алеутов с бабами и детишками в зимовье не было — Прокофьев на Кадьяк уплыл на коче по делам с пятью казаками, что семьи свои проведать решили.
Алеуты в родное стойбище ушли, на другой конец острова. Помощь была нужна — всем родом рубленые дома ставили, у русских жилище заимствуя — и теплое, и чистое. А потому в зимовье остались только трое молодых казаков с пожилым, видавшим всякие дела урядником.
Один из казачков стоял на вышке, внимательно наблюдая за беспокойным морем, хотя разглядеть что-либо за туманной дымкой было затруднительно. Но служба есть служба, и нести ее надо без послаблений — это казаки впитывали в себя с молоком матери да в постоянных стычках с супротивником — пролитая в них кровь и была самым лучшим учителем.
Трое других вольготно расположились у еще не потухшего костра — красные от жара угли хорошо играли, раздуваемые ветром. Они вели неспешную беседу о ратных делах, с деланым безразличием ожидая, пока в углях дойдет самое любимое русскими переселенцами блюдо, в одночасье завоевавшее полную симпатию.
— Хорошо мы тогда тлинкитов потрепали, почитай, всех изничтожили. А так, вояки они добрые, смертным боем бьются. Плен за бесчестие полагают, как и мы.
Старый казак с суровым лицом, покрытым шрамами и морщинами, пошевелил заостренной палочкой черную золу костра, горячую, с дымком. И ловко вытянул оттуда черный от золы комочек. Посмотрел на него и тут же вынес свой вердикт:
— Готова картошка! Налегай, станичники.
Два молодых казака, что до того раскрыв рты слушали бывалого урядника, тут же разворошили угли и золу, выкатив два десятка горячих комков. Прижился заморский земляной плод на суровой земле наравне с русской репой и морковью. И не только привыкли к нему, нет, уже почитали, особенно те, кто скорбутом, цингой по-другому, переболели. И хвою пили, и кору, и траву — ничего не помогало страдальцам.
Зато картофель, что всю зиму в теплых ящиках лежал, даже совсем маленький клубень, чудо великое творил, если сырым ели. А потому за последние годы только его и выращивали на маленьких огородиках — суров здешний климат, почти ничего не произрастает.
Хотя в Юконском и Ново-Мангазейском острогах, что в глубине залива стоят, к северу от Петровской гавани, на самом берегу между гор, стараниями губернатора несколько очень больших теплиц поставили. Стекло в острогах уже вовсю варили, свое — не из России же везти. А потому вышли они на заглядение, добротные, с печами внутри для обогрева. Да еще медные трубы от печей под насыпными грядками пустили — урожай за короткое лето вызревал добрый. Особенно радовала сердца капуста — ее квасили в больших кадушках с морковью, добавляя укроп и кислые антоновские яблоки, что привозили из Ново-Архангельска.
Казалось, навсегда ушли те дни, когда от голода зимой брюхо подводило, как у тощих изголодавшихся волков…
Черное море
Петр с улыбкой посмотрел на «кабанов», что величаво дымили трубами в отдалении.
Вечерело.
Русский флот пусть медленно, но шел к заветному Босфору. Там только пройти узкий и короткий, всего тридцатикилометровый пролив, и он сам воочию увидит легендарный Константинополь.
Царьград!
Город, что веками манил русских к себе — еще вещий князь Олег прибил на его ворота свой щит. От этих стен пришло крещение на Русь, сюда шел знаменитый путь «из варяг в греки». Но все связи были безжалостно отрублены три с половиной века тому назад, когда османы штурмом взяли Константинополь, а последний византийский император погиб на залитой кровью улице.