– Вы меня извините, – она показала им свое удостоверение, они удивились, заулыбались. – Хотите пива?
Идея пива вдруг страшно понравилась самой Иванне и в целом вызвала коллективный энтузиазм. Ребята решительно пресекли ее попытки вернуться в «Парадиз», провели куда-то дворами и вышли на неожиданно широкую улицу.
– Вот наш Бродвей, – гостеприимно произнес тот, которого звали Егором.
Второй представился Ромой и сказал:
– Тут пивняк хороший и недорогой, мы сюда всем классом ходим.
Они спустились в подвальчик, где обнаружился очень приличный паб, с деревянными столами и лавками и с затейливо подвешенной под потолком рыболовной сетью – на ней болтались сушеные морские звезды, крабики и ракушки. Пиво было только местное, но на удивление вкусное, а тараночка – с твердой бордовой икрой.
Вероятно, про пиво она рассказывала Виктору Александровичу с таким воодушевлением, что он в этом месте замахал руками и сказал:
– Ты посиди, я за пивом сбегаю. Ты мне только, пока я не ушел, скажи одну вещь: ты всю свою командировку провела в злачных местах, спаивая несовершеннолетних?
– Ты пойми, – она встала и пошла в прихожую одеваться, – сходим вместе… ты пойми, у них из учебных заведений есть только филиал института сельскохозяйственного машиностроения, техникум гостиничного хозяйства и какой-то коммерческий лицей.
Он подал ей куртку и, подумав, застегнул ей на куртке воротник.
– Продолжай, – сказал он ей. – Я весь внимание. Рыбу будем покупать?
– Рыбу будем… Слушай, Витя, какое пиво, сейчас уже половина десятого, мне еще…
– Я тебя отвезу, – уверенно сказал он, пытаясь в темном подъезде попасть в замочную скважину. – Ты давай, рассказывай. Например, объясни, при чем здесь учебные заведения. Ну, церковь – понятно. Духовность, вечные ценности – да?
Она не видела в темноте, улыбается он или нет.
– Я не знаю, что такое духовность, – холодно сказала Иванна. – А когда ты говоришь про вечные ценности, ты сам не знаешь о чем говоришь. Но мы к этому вернемся. Если в двух словах: у них нет ни церкви, ни университета. Дома, построенные до 1920 года, в аварийном состоянии. Существует генплан реконструкции центра и его новой застройки. Может, это и случится – лет через сто, но старый центр уж точно восстанавливать никто не станет.
Они шли по тихому снежному переулку, и она касалась плечом его руки. Ему жгло руку это касание, и он думал о том, что когда-то нашел стихотворение Тютчева, которое поразило его тем, как необычно в нем были расставлены частицы уже и еще:
…Мы рядом шли, но на меня уже взглянуть ты не решалась, и в ветре мартовского дня пустая наша речь терялась…Уже полураскрытых уст я избегал касаться взглядом, и был еще блаженно пуст тот дивный мир, в котором шли мы рядом…
– Ты никогда не думал о том, что мы имеем в виду, когда говорим «жизнь»? – говорила тем временем она. – В отношении, например, к поколению, к ситуации смены поколений, к воспроизводству? Жизнь отдельного человека – короткий фиксированный такт, отрезок, но этому отрезку нужен более широкий и тоже по определенным правилам организованный контекст. Для того чтобы учительница начальных классов в этом городе благополучно дожила до пенсии, нянчила внуков, сидела на лавочке с подружками во дворе, варила варенье на год вперед, для того чтобы были старики, дети, внуки, завещания, дневники, переписка, антиквариат, мемуары, нужны церковь, университет… Монастырь – просто замечательно было бы…
– Суд, – подсказал Виктор Александрович. – Ты меня что, совсем идиотом считаешь? Так и скажи, что, с твоей точки зрения, город вымирает, потому что разрушены институциональные формы. Все до единой. Да?
– Так и скажу. Если хочешь, я тебе протокольным языком все быстренько скажу. Но я с тобой вообще-то разговариваю. И я тебе на другом языке пытаюсь сказать: в городе не осталось вечных мест. Они должны быть, даже если их востребует три процента от числа проживающих. Они, эти вечные места, вообще не работают на спрос. Они существуют сами по себе. Но если жизнь равна себе самой, Витя…
Он потер переносицу и, загружая пиво в пакет, тихо сказал:
– Не надо меня агитировать, ребенок. Ты так хорошо все это говоришь, так и напишешь завтра в отчете. Я же тебя прекрасно понимаю, моя жизнь уж точно не равна себе самой.
И он конечно же внимательно посмотрел на Иванну, а она, конечно, легко пропустила это мимо ушей, сказав: «Рыбу я сама куплю» – и отодвинув его от окошка ларька, потребовала продемонстрировать ей всю имеющуюся в ассортименте рыбную нарезку.
«Как хорошо, – думала Иванна, устраиваясь с ногами в кресле, где еще полчаса назад напряженно сидел Виктор. Пиво, рыба горбуша, пивные кружки с гербом города Кельна… лучше бы я не приходила. Встретились бы завтра на работе, я бы сдала отчет. Но я очень устала, и нужен живой человек рядом, хороший, небезразличный. Хотя уже достаточно тепла и пора собираться домой…»
Она устала и на самом деле очень грустила, но так глубоко, что Виктор Александрович заметить и почувствовать этого не смог бы никогда. Она тогда почти всю ночь лежала в своем номере без сна, в наушниках, с Даларасом в плейере. И только под утро крепко уснула, и ей приснилась бабушка Надя, и как они собирают смородину на даче, а проснувшись, она обнаружила, что в плейере сели батарейки.
В отчете она напишет о встрече с мэром. О том, что он очень переживает за город и решительно не знает, что предпринять. И сам он летом перенес тяжелый инфаркт. Они обсудят с ним проблематику социальных институций, он пожалуется на безденежье и политику центра. Он ничего не поймет. Расстанутся они почти друзьями, она пригласит его на конференцию по проблемам малых городов, которая состоится в июле под Киевом и где она, возможно, будет делать пленарный доклад. В отчете она упомянет также о визите к местному батюшке, который занимается тем, что крестит, венчает и причащает прихожан непосредственно на дому. «А что делать, – скажет он ей, – жизнь, в конце концов, как-то длится…» Ему ничего не надо было объяснять, он все знал сам. Словом, пообщались. Дальнейшее в отчете она опустит и сразу перейдет к конструктивным выводам. Поскольку дальнейшее – это ее личное дело. Частная практика, подумала Иванна. Отец Арсений был уже совсем старик – дело шло к семидесяти. Он принял ее по домашнему, угощал пельменями, поил чаем. Его жена лежала в кардиологии, и он управлялся сам. По стенам были развешаны его пейзажи маслом, и он сказал ей, что весной снова отправится на пленэр. Вообще они говорили мало, больше молчали. Но когда она уходила, он вдруг заплакал – тихо, без слез.
– Значит, все продолжается, ходите по земле, – сказал он и погладил Иванну по плечу.
Она стояла перед ним, опустив голову. Он был выше ее, полный, с одышкой, с желтой бородой и волосами, стянутыми в хвост аптечной резинкой, – не то батюшка, не то старый художник из олдовых хиппи. Ромка с Егором рассказали ей, что всего несколько лет как он оставил байкерство, а так всю жизнь гонял на мотоциклах. Его рука дрожала.
– Ну так помоги нам, – попросил он.
Она обняла его и ушла. Он мог бы этого и не говорить.
Алексей
Вечером следующего дня зазвонил телефон.
– Добрый вечер, Алексей Николаевич, – сказал тихий мужской голос. – Меня зовут Александр Иванович Владимиров. Я – папа Ники.
Ну да. Конечно, у нее есть папа. Александр Иванович Владимиров. Что-то очень знакомое.
– Как вы узнали мой телефон? – спросил я первую глупость, которая пришла мне в голову.
– Телефон? – удивился Александр Иванович и немного помолчал. – Телефон… Да не проблема, адрес-то ваш я знаю… Мне Никуша сказала. Как вы помогли ей и все такое. Вы меня извините, Алексей Николаевич, вы, вероятно, занятой человек… Но я бы хотел с вами встретиться. Если можно.