– Сегодня у нас что? – спросила Авдотья Кузьминична и сама же важно пояснила: – Сегодня у нас семнадцатое, по-старому – день Андрея Наливы и память иконы божьей матери Ганатской. Через четыре дня – Казанская. А на Казанскую, считай, так: поспела черника, поспела и рожь. Зажинки в старину начинались, песни по вечерам молодежь играла, и хороводы водили в поле.
– Это же когда было-то, мать? – улыбаясь, спросил шкипер. – Это тогда было, когда мы еще без химии жили. А теперь все смешалось и календарь твой недействительный.
– То не мой календарь, а божий, – строго сказала старуха. – Земля по божьему календарю творит.
– Ну, насчет приметы это верно, – сказал старик, сдаваясь. – Коли черника, то и рожь. Это верно.
– А насчет леща какая примета, Игнат Григорьич? – спросил Иван. – Пообещал я, понимаешь, Никифорову мальчонке…
– Лещ вообще-то берет, – сказал шкипер. – Однако жара стоит, звон в воздухе, а он этого не любит. В глубину ушел, к стрежню поближе. Попробуй с плотов, что против Никольских островов зачалены.
– А на приваду что?
– Кашку свари покруче: пшенку либо перловку. Анисовых капель добавь маленько, чтобы дух по воде шел. А червей я тебе дам.
Червей старик разводил сам в железном ящике, подсыпал им мучицы и спитого чаю, раз в два дня поливал разведенным молоком. Черви у него росли крупные, вертлявые, ярко-красные – один в один, не в пример бледным и тощим обитателям супесных берегов.
– Давай, мать, за молоком завтра навостряйся, – озабоченно сказал старик. – Пятые сутки червей одним чаем потчую.
– А что же Машка-то ваша? – спросила Еленка. – Или забастовала?
Старуха горестно вздохнула, а шкипер засмеялся:
– Тю-тю наша Машка! Продали мы Машку-то свою. Аккурат в Петровки и продали.
– Продали?.. – ахнула Еленка. – Да как же так?
– Расскажи, мать. Повесели гостей! – смеялся шкипер.
– Смеху тут немного, – вздохнула старуха. – А дело было так. Задумала я козленочка поиметь…
– Это она задумала, она!.. – хохотал шкипер. – Не Машка, Трофимыч, а она!
– Да будет тебе, – отмахнулась старуха. – Ну, покормила я свою Машку, почистила, причесала – ладненькая такая козочка стала, аккуратненькая. Григорьич ей рюмочку поднес – заиграла моя Машка, как молодая: копытцами бьет, глаз имеет, трепещет вся. Ну, думаю, быть мне с козленочком. Привела ее на пункт, фельдшеру предъявила. Осмотрел ее фельдшер, огладил. «Давай, говорит, Кузьминична, с богом на святое дело. Сейчас, говорит, Борьку приведу». Отвел он меня во дворик, указал, куда Машку привязать, а сам ушел. Привязала, стою. Обошлось, думаю, не углядел фельдшер, что Машка-то ровня мне будет, если по козлиному веку считать. Только это я порадовалась, фельдшер козла вводит, Борьку то есть. Глянула я: батюшки светы, бугай! Ну, чистый бугай: грудь колесом, рога как оглобли и землю копытом роет. «Не мешай ему, – говорит фельдшер, – Кузьминична: дело он свое знает, породы знатнеющей, только, говорит, с норовом, паразит». Впустил он, значит, его, а сам пошел: дела, мол. Ну, я стою, жду. И Борька стоит. И Машка моя вздыхает, ножками перебирает, глаз на меня косит: перепугалась, видать. Машенька, говорю, касаточка, не бойся, говорю. Он, говорю, только с виду такой архаровец, а так – козлик как козлик. Только это я сказала, Борька вдруг фыркнул этак насмешливо, подскочил да как с разгона даст Машке в бок. Машка – и ножки кверху, а он, паразит, развернулся да этим же манером мне в зад рожищами-то своими! Я и с копыт долой. Валяемся вместе с Машкой в пыли, а он отошел в сторонку и ровно смеется над нами. Поднялась я: пойдем, говорю, Машка, домой. Видно, говорю, стары мы с тобой стали: фельдшера еще обмануть можем, а уж козлов этих чертовых…
– Разобрался козел-то! – весело кричал старик. – Сразу, брат, и разобрался, и меры принял!..
– Вот и решили мы Машку продать, – вздохнула старуха, не обращая внимания на шумную веселость мужа. – В Петров день и продали. Наревелась я, как веревку-то из полы в полу передавала, а этот, – она кивнула на шкипера, – только водку глотал да песни орал с радости.
– С горя, мать, с горя! – сказал шкипер. – И мне Машку жалко, но обновление в жизни должно быть.
– Неужели продали? – тихо спросила Еленка, все еще не веря.
– Уговорил, – опять вздохнула старуха. – Неделю балабонил: телка, говорит, купим.
– Телок-то получше будет, – сказал вдруг Сергей.
– Да, – сказал старик, закуривая. – Коза – ту хоть газетами корми, а коровке сенцо подавай.
– Ну, вот и на попятный, – пригорюнилась Авдотья Кузьминична. – Ну, ровно чуяла я…
– Будет, мать, у тебя телок, будет, – сказал шкипер. – Я от своего слова сроду еще не отказывался. А что сено теперь дороже молочка, так это тоже надо учесть.
– Без коровушки и дом не дом, а так, общежитие, – тихо сказала старуха. – Ты вот, Еленка, не понимаешь этого, а когда зимой-то стоит она за стеной да вздыхает, до того тепло на душе становится, до того радостно… Это ведь скотина добрая, незлобивая, а уж такая ласковая, такая привязчивая, что и человек рядом с нею ровно оттаивает. И уж не о суетности мирской, а о вечном думает, о добром…
– Христианка ты у меня, мать, – улыбнулся шкипер. – Чуть что – сразу по Писанию.
– Крестьянка, – строго поправила старуха. – Крестьянка я, Игнаша, крестьянская дочь.
– А ты, Игнат Григорьич, с колхозом насчет сена не говорил? – спросил Иван. – Может, столкуешься: выделят деляночку. А с покосом мы тебе всегда поможем.
– Покос не вопрос, да осока в цене высока, – улыбнулся шкипер. – Тыщу лет деды наши осоку эту с низин выводили, а мы ее обратно единым махом.
– Как это так? – спросил Сергей.
– Просто, парень: пойму затопили. Все заливные луга, все низиночки да ложки под воду ушли, а остались одни косогоры, где сроду ничего, кроме бурьяна, и не росло.
– Да, убили красу, – вздохнула старуха.
– Странные это рассуждения, – сказал Сергей. – Много чего, конечно, жалко, но не это же главное. Главное – электроэнергия. Энергия, а не цветочки в девичьи веночки. А потом – чего старое-то жалеть? Отгуляло и – не брыкайся!..
– О сегодняшнем дне все стараемся, – перебил шкипер. – Сегодня купить на рупь пятаков, а завтра – хоть трава не расти. Так?
– Не так! – резко сказал Сергей. – Энергия – это и сегодня, и завтра, и вообще… Красоты не будет, да? Ну, этой не будет, так другая будет, велика ли важность.
– Ладно, отложим красоту. – Шкипер надел очки и достал книгу, которую читал до их прихода. – Парень, я вижу, ты деловой, и красота тебе – как безногому валенки. Давай и мы по-деловому рассудим. Знаешь ли ты, парень, что такое луг вырастить? Не год на это уходит, не сто лет – тысяча. Тысячу лет люди луга эти пестовали, кочкарник да лютик всякий на нет сводили, кусты корчевали, болота сбрасывали. И лугам цены не было, и скот нагуливался тут такой, какой сейчас только на выставке и увидишь. Теперь же луга эти под воду ушли карасям на утеху, низины позатопило, и всего в приплоде имеем одну осоку да болотный мох.
– Ежи пропали, – сказала вдруг старуха. – Раньше ежей в лесу было – тьма-тьмущая, а теперь совсем пропали.
– Сырость, – подтвердил старик. – Боровая дичь да зверье начисто из этих мест ушли. А лес с ними сжился, они ему помогали, он их кормил. А сейчас что будет? Утка тебе семян не разнесет – для этого белка нужна, глухарь, тетерев. И с этой стороны лесу – полный карачун, и через сотни лет внуки наши одну сплошную ольху вдоль всей Волги увидят – там, где на нашей еще памяти мачтовые сосны шумели.
– Да все устроится, – сказал Сергей. – Ну, напортачили, конечно, это есть, а панику поднимать не стоит. Сейчас в наших руках техника, атом, химия – все исправим, дайте срок!..
Старик угрюмо молчал.
– Домой! – сказал Иван и встал. – Спасибо вам, хозяева, за хлеб-соль, за ласку…
Ночь выдалась черная, звездная, густая. Ивана чуть пошатывало, и Еленка вела его под руку. Сергей шел сзади, сунув руки в карманы. В сонной тишине тяжело ударил запоздалый жерех.
Разбудили их рано: в четвертом часу гулко загрохотало над головой:
– Эй, хозяева, к диспетчеру на полных оборотах!..
В кубрике было еще темно. Еленка сидя натянула платье, соскочила на холодный пол. Иван уже возился наверху, открывая задраенные на ночь люки.