– Входи, входи, – кивнул Гриллам, не отрываясь от письма. – Садись вон на стул… Работа нужна? Где учился?
– В Обители Трех Богов.
– У Абака? Хороший мастер… Жив еще?.. Надо же, я думал, помер давно… Всё так же «Заповедь Имма» чтит?
– Да, почтенный, – улыбнулся Гай, вспомнив свою учебу.
– И диплому, наверное, его при себе имеешь?
– Есть диплома, – кивнул Гай, подцепляя пояс большим пальцам.
– Ну, не доставай, не надо… – проворчал Гриллам. – Скажи, что знаешь, чему обучен?
– Умею писать по-нашему, почтенный мастер, по-авальдски, по-двеннски, знаю западное наречие… Не очень хорошо, но писать могу. Изящным почерком могу, простым, летописным, с крестами, с узлами, – с гордостью перечислял Гай все премудрости, которым научил его Отец Абак, – возвратным, виньетки умею делать обычные, перевернутые, двеннские, маскаланские…
– Хватит, хватит, – махнул пером Гриллам. – Вижу, знаешь. Возьми вон перо и лист, напиши мне что-нибудь по-двеннски с крестами и виньетками. Одной фразы хватит.
Гай взял со стола отличное перо, окунул его в чернильницу и великолепными фиолетовыми чернилами быстро написал на лежащем листе строфу из Книги Песен Трех Богов. Подождав, пока чернила высохнут, Гай с поклоном вручил лист мастеру.
Гриллам, оторвавшись от своей работы, подслеповато сощурился и расплылся в улыбке:
– Неплохо, очень неплохо… Вижу, умеешь. Зовут как? Сам откуда?
– Гай, из деревни Ан-Брант.
– Где такая?
– Северный Край, почтенный мастер.
– А родители?
– Я сирота, почтенный мастер. Родителей угнали тралланы, я воспитывался в Обители Трех Богов…
– Ясно. Ну, что сказать тебе, Гай из Ан-Бранта? Писец ты хороший, правда, крест не до конца отработан и в виньетке две ошибки сделал…
– Где?! – дернулся Гай.
– Вот и вот, – кривой желтый палец, испачканный чернилами, уперся в лист, и Гай с ужасом обнаружил, что и впрямь сделал две ошибки против правил написания двеннских виньеток. – Но не печалься, ты еще совсем юн, а опыт писца приходит с годами. И уходит, кстати, тоже…
Гриллам помолчал, мелко кивая каким-то собственными мыслям, потом продолжил:
– Работу сейчас найти трудно. Новые летописцы ни герцогу, ни королю не нужны, в судах и монастырях тоже писцов хватает, так что одна тебе дорога – на постоялый двор. Купцы, гости заезжие: всегда потребен грамотный человек, чтобы письмо написать или прочитать что… Посоветовать ничего не могу, сам пройдись, посмотри, справься. Не озолотишься, но и голодным не останешься, а там – кто знает… Вдруг приглянешься какому богатому человеку, которому секретарь в пути надобен. Дай-ка твою бумагу из Обители…
Гриллам пожевал узкими сухими губами, взялся за перо, написал вверху рекомендации Отца Абака: «Гильдией Писцов Города Дила подтверждено», изящно расписался. Вернул бумагу Гаю и снова взялся за работу, тем самым показывая, что разговор окончен.
– Спасибо, почтенный мастер, – сказал Гай, поклонился и, покинув комнату, сбежал вниз по лестнице.
Давешний молодой писец был занят делом – ел морковный пирог.
– Ну, что, недомерок? – спросил он, жуя и роняя крошки на стол. – Не прогневил мастера Гриллама? Небось, в шею тебя вытолкал?
– Смотри, – Гай сунул ему в нос рекомендацию. – Понял?.. Толстая рожа на тролля похожа!
Писец едва не подавился пирогом и начал было вставать из-за стола, но Гай уже выскочил на площадь и забежал за угол. Там он присел на корточки и задумался, переводя дух.
Делать нечего, придется последовать совету старого мастера и пойти по постоялым дворам. Обратно пути все равно нет, не в Обитель же возвращаться… В монахи Гай не собирался, а по достижении шестнадцати лет в Обители могли жить только монахи. Ну и ладно, буду писцом на постоялом дворе, решил Гай. Тролли не сожрали, а тут, чай, люди кругом… Подумав так, он ухватил за рукав пробегающего мальчугана со стопкой свежевыстиранного белья и грозно спросил:
– Где здесь постоялый двор?
Мальчуган шмыгнул носом и поведал, что все постоялые дворы в Диле находятся на берегу Салайны. Очевидно, так называлась мусорная река.
– Идите вот по этому проулку, мастер, там дворы и начнутся…
Тильт. Лесной лагерь
Тильт очнулся во мраке.
Кругом были звуки: что-то ритмично пощелкивало, громыхало, шелестело, поскрипывало. Потом кто-то приглушенно фыркнул, и тотчас рядом раздалось невнятное бормотание.
Тильт не чувствовал своего тела. Только боль горячо пульсировала в затылке.
Он попробовал пошевелиться, и не смог. Попробовал крикнуть – и не сумел.
Он был совершенно беспомощен. Единственное, что он мог – это слушать…
Бормотание cтихло.
Потом что-то хлопнуло – так полощется флаг, так хлопает мокрая ткань на ветру. И Тильт понял: он в повозке.
Громыхают по булыжнику ободы колес, скрипят плохо смазанные втулки, щелкают по мостовому камню подковы, дождь шелестит по просмоленному тенту фургона.
Его куда-то везли. Связанного. С заткнутым ртом. На голове пахнущий старыми отрубями мешок – словно у приговоренного к смерти преступника.
Трепыхнулось и провалилось к животу сердце. Страх сдавил горло, вмиг высушил глотку.
Тильт замычал, захрипел, забился, чувствуя, как с болью оживает занемевшее тело, как нестерпимо горячая кровь возвращается в мышцы.
– Очухался, мастер? – насмешливо сказал кто-то совсем рядом, и Тильт замер.
Сердце мягко и сильно толкалось в грудь.
– Ты зря не трепыхайся, мастер, – прозвучал новый голос, рассудительный и спокойный. – Береги силы-то. Да и не поцарапайся, смотри. Соскрябаешь с себя кожу, потом гнить начнешь. А зачем ты нам гнилой? Не нужны нам такие, таким одна дорога… Сам знаешь, куда.
Чьи-то руки быстро его ощупали, приподняли, перевернули.
– Дорога длинная, мастер, – сказал насмешливый голос. – Привыкай.
Значит, не убьют, понял Тильт. По-крайней мере, не сейчас…
Когда повозка встала, Тильт невольно затаил дыхание. Сколько времени длилось путешествие, он не представлял. Закончилось ли оно сейчас – он не знал. Голова словно просяной кашей была набита, мышцы ныли, горела натертая веревками кожа.
Он застонал негромко, надеясь привлечь к себе внимание, но вместе с тем боясь напоминать о своем присутствии.
Вокруг происходила непонятная возня. Под боком что-то двигалось и шуршало, возле повозки топтались какие-то люди, слышалось невнятное ворчание, где-то в стороне сухо стучал топор.
– Ну-ко, чернильная душа, приподнимись чуть, – его грубо толкнули, и Тильт завозился, ощущая себя ничтожным червем. Из-под него выдернули какой-то твердый предмет – и на время оставили в покое…
Он с необыкновенной ясностью вспомнил, как удил в реке полосатых окуней, выбирая из берестяной коробочки наживку. Пересыпанные землей, чтоб не сохли, там копошились пахучие – для рыбы, конечно, – навозные червяки, и Тильт размышлял: взять вон того, пожирнее, или этого, шустрого? А когда в коробочке оставался всего один червяк, судьба его была совсем уж неизвестна – рыбак мог задержаться для последней попытки, а мог, нанизав пойманную рыбу на ивовый кукан, бросить счастливца в сырость прибрежных кустов…
Тильт лежал и слушал окружившие его звуки. Воображение рисовало картину происходящего, и картина эта постепенно дополнялась деталями: они в лесу, в тени высоких деревьев; с треском разгораются костры, рушится сухостой, лопается хворост. Лошади хрумкают овес, переступают копытами – земля здесь мягкая, словно войлок. Вот с телеги стаскивают визжащего поросенка, волокут его – и режут. Клокочет вода в большом котле. Сочно чавкая, рассекает мясо топор, хрустят под лезвием кости. Оживают, просыпаются люди. Их всё больше, от них всё больше шума, они вяло бранятся, они обсуждают что-то, они смеются, кашляют, сморкаются. От них пахнет, как от животных, и голоса у них – как у зверей.
– Не спишь, мастер?
Тильт вздрогнул.
– Не спишь… Хорошо…
С него сдернули мешок, попутно выхватив клок волос. Яркий свет ослепил Тильта, заставил зажмуриться и отвернуть лицо.