Знак Нефертити - Колочкова Вера Александровна

Вера Колочкова

Знак Нефертити

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так, что сделался каждый день

Поминальным днем, —

Начали песни слагать

О великой щедрости Божьей

Да о нашем бывшем богатстве.

Анна Ахматова

Наверное, на улице идет дождь. Ноябрьский, дымчатый, как траурная вуаль. А может, и снег пошел. Да, лучше бы снег. Отдернешь портьеру, а за окном все белое, новенькое, и небо светлое, и да здравствует зима – свобода от депрессии межсезонья. Да, хорошо бы – снег...

А впрочем, пусть и дождь будет, разницы-то никакой. Это в старой жизни были осень-депрессия и зима-свобода. И вообще – в старой жизни у природы не было плохой погоды, и любое время года вполне можно было принимать с послушной песенной благодарностью. А в этой, новой... В новой жизни все по-другому. И начинать ее страшно – хоть с дождем, хоть со снегом. И глаза открывать страшно.

Вот бы снова заснуть – впихнуть себя в забытье усилием воли! Или хотя бы фон под закрытыми веками сменить с фиолетового на красный, например. Или на оранжевый. Достал уже этот мерзкий фиолетовый...

Нет, не заснуть. Выспалась, никуда не денешься. Надо глаза открывать. И что самое противное – знаешь, куда взгляд упрется. Давно ведь хотела снять эту картинку, надоела уже... Папирусный профиль царицы Нефертити в черной рамке – фу, пошлость несусветная. Экое самомнение – вообразить свой профиль на Нефертити похожим! Ну да, не сама придумала, многие говорили... Может, и есть маленькое сходство, самую чуточку, общий абрис. Но мало ли, что говорят! Обязательно нужно картинку на стену присобачивать? Просыпаться и с самого утра в экстаз впадать? Подумаешь, кто-то когда-то заметил сходство... Тем более она царица египетская, а ты – никто. Ты – женщина, получившая от жизни оплеуху. И не одну. Так что скромнее, скромнее надо быть, проснувшаяся женщина с оплеухой...

Все, хватит самоуничижений. Нужно вставать. Долгое валяние в постели – это удовольствие оттуда, из старой жизни, и название у него приятное, той жизни вполне соответствующее – утренняя нега. А в этой жизни оно – пустой звук, обманное промежуточное состояние. Довольно тягостное, между прочим. И надо вытаскивать несчастный организм из этого состояния любым способом. Хотя каким еще способом... Способ всегда один – усилие воли называется. Так, собралась! Собралась, Анька, тряпка! Все – в быстрой последовательности! Открыла глаза, сбросила одеяло, встала!

Надо же, получилось. Хотя и плохо – ноги в коленках дрожат, и в голове что-то лопнуло, закружилось, пробежало по телу морозной судорогой. Шагнула к окну, отдернула портьеру...

Точно, дождь. Именно такой – ноябрьский, дымчатый. Кусок улицы в проеме окна съежился моросным недовольством – чего уставилась, мол, не гляди, на что тут глядеть-то... Серые мокрые пятиэтажки в рядок, в одной пятиэтажке – аптека, в другой – лавка продуктовая. Из аптеки бабушка вышла, в лавку тетка с кошелкой зашла. К остановке троллейбус подкатил, выплюнул двух девчонок в ярких курточках. Постоял, уныло раскрыв двери, дальше поехал. Сейчас на углу долго в поворот вписываться будет...

Интересно, а как она сама оттуда, с моросной улицы, смотрится? Тоже не очень, наверное. Если даже профилем Нефертити повернется, все равно – не очень. Или, может, наоборот – кажется обманчиво романтичной сквозь дождевое окно. Как в клипе у Пугачевой – крикну, а в ответ тишина! Сильная женщина плачет у окна...

Нет, это не про нее. Она ж не кричит. И тем более не плачет. Это окно плачет – сизое, дымчатое. Ноябрь на дворе, ему и положено плакать. Нет, все-таки плохо, что жизнь меняется именно в ноябре. Вот если бы летом... А что, собственно, летом? Летом было бы еще хуже – по закону подлости. Все кругом цветет и пахнет, и жизни радуется, а ты среди этой красоты пучишься своим горем... Нет, пусть уж будет фон соответствующий. Есть, есть в этом какая-то подлая закономерность.

Наверное, надо всплакнуть. Вздохнуть прерывисто, закусить губу, невольно унестись памятью в самое светлое воспоминание из прошлого-пережитого... А потом вынырнуть и задать себе скорбный вопрос – как же так, Анька? Как так получилось, что стоишь ты сейчас у окна, сорокапятилетняя тетка Анна Васильевна Лесникова, и тихо удивляешься – как же так? Вот это все – дождь, улица, дома, троллейбусная остановка – все это будет, а тебя что, не будет? После дождя снег пойдет, принесет в щель приоткрытой оконной створки запах арбузной свежести, а тебя – не будет?!

Ох, как звенит внутри обиженной невероятностью. Ее, значит, не станет, а этот кусок улицы будет существовать по-прежнему. И люди на остановке соберутся, и будут похожи сверху на раскинувшиеся вороньи крылья. И троллейбус приплюхает, откроет двери, втянет их в свое нутро. И бабушка из аптеки выйдет, и тетка с кошелкой в лавку войдет. Все будет. А ее всклокоченной головы в окне не будет. И никто этой потери в мизансцене не заметит. Подумаешь, всклокоченная женская голова в окне – была, и нету...

Нет, не принимает душа. Не верит. Потому, наверное, и слез нет. И вообще – холодно стоять босиком. Надо пойти под душ встать...

Привычная вроде бы утренняя процедура, а удовольствие – непередаваемое! И гель для душа пахнет жасмином, и шампунь – травами. Зеркало запотело, надо на него водой плеснуть. Вот же дурная привычка – рассматривать себя придирчиво в зеркале во время утреннего мытья. Когда ремонт в ванной делали, сама настояла на этом зеркале, хотя Виктор категорически против был... Да кто его тогда спрашивал, Виктора. Дала команду – впаяли зеркало, и все дела. С тех пор и вошло в привычку – по утрам свою фигуру жестко оглядывать на предмет появления жировых складок. А что делать – природа одарила склонностью к ним, к небольшим складочкам.

И сейчас по привычке оглядела себя, повернулась боком, выгнула спину. Ничего, вроде все в норме... Не толстая, но довольно крепенькая, согласно возрасту. Линия бедра четкая, живота и в помине нет. Но это утреннее оглядывание сегодня удовольствия не принесло. Досада взяла – усмешливая, стыдливая. Вроде теперь-то уж зачем...

Да, она всегда боялась этого горя – растолстеть. И когда Лерку рожала – боялась, и когда Антона – тем более. Нет, когда грудью детей кормила, приходилось жертвовать страхами, тут уж ничего не попишешь, грудное вскармливание – дело святое. Кормила и сама себя на последующие голодные лишения настраивала, и морила потом себя диетами, то на овощах сидела, то на кефире. Ох уж эти диеты – воспитание жестокости по отношению к собственному организму... Лишний кусок хлеба – преступление. Квадратик шоколадного торта – расстрел. Беговая дорожка до изнурения. Куча денег из семейного бюджета на массажи-обертывания... Потом вообще в принцип жизни вошло – всегда надо быть в форме, ни шагу назад! Сохранить легкость фигуры до старости! Шестьдесят килограммов – программа-минимум, пятьдесят килограммов – программа-максимум! Теперь вот спроси себя – зачем... Зачем все это было нужно? Выходит, все старания прахом пошли...

Интересно, потом, после их медицинского зверства... Каким оно будет – химическим, гормональным, черт его знает? А фигура совсем расползется, или как?

Да, глупо сейчас об этом думать. Тем более и без того понятно, что расползется. И не только фигура, а весь организм на осколки – жалкие, болезненные...

Вздохнула, резким движением повернула рычажок душа – хватит с нее утренних удовольствий. Глянула на себя последний раз в зеркало, мысленно поставила галочку в аргумент под названием «против». Мазохистскую галочку, жирную. Вот вам, доктор Козлов, еще один аргумент. Глупый, по-вашему, я все понимаю, но тем не менее. А вы говорите – о чем тут думать... Женщине с печальным диагнозом всегда есть о чем думать, господин Козлов! Тем более женщине сильной... Хоть она и не плачет у окна. И не кричит, когда вокруг тишина, если по Пугачевой.