Но главное даже не в этом. ДО Революции 1789–1794 годов Франция была самым передовым государством Европы… И всего мира. Можно сколько угодно смеяться над галломанией русского дворянства – но уперто учить французский язык у них были веские причины. Французский учили и Германия, и Британия, и весь юг Европы. Дело, конечно, не в его исключительных красотах, а в доступе к тем текстам, которые давало знание французского.
Французские моды и французская кухня, французская музыка и французская архитектура господствовали в Европе. Дворцы множества больших и малых владык Европы возводились в подражание Версалю… Таковы же и дворцы и парковые комплексы Петербурга: Екатерининский дворец и парк в Царском Селе, Зимний дворец и множество других, менее знаменитых. Ученики порой превосходили учителей: по размерам Екатерининский дворец превосходит Большой Версальский дворец, а какой дворец роскошнее и пышнее, трудно сказать. Но все же были ученики и были учителя. Учителя были французы.
А после революции 1789–1794 годов Франция перестала быть лидером Европы. Никогда больше не была она лидером ни экономическим, ни военным, ни политическим, ни культурным. Последним всплеском этого лидерства стала как раз империя Наполеона. Вспыхнула… И погасла навек. Франция же раз навсегда стала «всего лишь» одной из европейских держав – не хуже, но и ничем не лучше других.
Я буду рад услышать возражения, но пока приходится утверждать: революция 1789–1794 годов была страшной, невероятно жестокой гражданской войной, в пламени которой сгорело величие Королевства Франция. Величие было ДО нее. Величия не стало ПОСЛЕ нее. В чем величие самого этого чудовищного события, мне совершенно не понятно.
Глава 2. Как это было?
Одни интеллектуалы разумом пользуются. Другие разуму поклоняются.
Г.К Честертон
О механизме начала
Восторженные романтики рассказывают о страданиях народа и о подвигах тех, кто свергает «народных мучителей». Чтобы этот миф был поярче, надо хорошенько расписать ужасы «старого режима». Так, чтобы всякому стало понятно, – свергнуть такое царство безысходного кошмара – дело чести и доблести!
Получается так, что народ голодал, ему было плохо и становилось все хуже и хуже. В популярной, в том числе детской литературе все описывается с предельной ясностью: описывается, например, деревня, сожженная карателями, французскими регулярными властями. Каратели убили всех мужчин, воронье кружит над деревьями, над трупами повешенных. В разваленном доме ютятся одетые в лохмотья живые скелеты. Дети уже и ходить не могут, ползают, почти невменяемые. Мама кормит их похлебкой из мяса дохлой лошади[10].
Тут все понятно: бей страшный и проклятый королевский режим! Ничего ужаснее него не было никогда и никогда быть не может, по определению.
…Вот только было-то все совершенно не так. Начнем с того, что Франция середины – конца XVIII века была самым передовым государством Европы. В том числе и самым благополучным и сытым. Уровень жизни французского крестьянина был заметно выше уровня жизни большинства крестьян всех остальных европейских держав. Горожанин, купец или ремесленник не только были сытее, но и были намного лучше защищены законом от произвола властей, чем горожане любого другого государства.
Французская революция 1789–1794 годов грянула не потому, что французам было хуже всех, а как раз потому, что им было лучше. Если быть совершенно точным, то им было лучше, чем кому бы то ни было. А потом, в самом конце XVIII века, стало чуть хуже, чем раньше.
Да не буду понят, что Франция не нуждалась вообще ни в каких реформах. Нуждалась. Самоуправление оставалось слабым, громоздкая бюрократия сковывала любую инициативу. Так же и в экономике: средневековые цеха давили всякую инициативу, внутренние таможни и налоги, пришедшие из XV века, давили любое развитие в зародыше.
Только не надо рассказывать марксистские сказки о «передовой буржуазии» и «реакционном дворянстве»! Реформы 1774–1775 годов проводил аристократ Тюрго. Сопротивление его реформам дружно оказывали и дворяне, и цеховая буржуазия. По словам историка Мишле, «надменная потомственная лавка была взбешена не менее, чем Версаль».
Многие историки считают, что и «мучная война» 1775 года, и торгово-промышленный кризис 1787 г. – прямое следствие неудачного эксперимента Джона Ло (кстати, еще один дворянин – только шотландский). Джон Ло пытался ввести бумажные деньги вместо металлических. Он многого добился, но сделал несколько серьезных ошибок, увяз в спекуляциях, и его система развалилась.
Кризис 1787 года возник во многом потому, что денег не хватало. Товаров произвели столько, что металлическая денежная масса не могла угнаться за ростом товарной массы. Но никаких серьезных последствий кризис не имел. Ничего похожего на Великую депрессию 1929 года! И уж, конечно, если дети и умирали с голоду, то никак не из-за кризиса и не из-за мотовства королевского двора.
Естественный вопрос: неужели такая мелочь, как некоторое ухудшение экономики, могла вызвать побоище, длившееся несколько десятилетий?!
Вопрос такой же наивный, как: неужели Февральскую революцию в Петербурге 1917 года вызвало исчезновение из магазинов белых булок?!
Конечно же, дело не в белых булках и не в проблемах назначения новых налогов. Эти ничтожные поводы – только провокации назревших выступлений.
Ученым давно известно, что революции порождают не голод и гуманитарная катастрофа, а обманутые ожидания. Когда человек действительно голоден и убог, он не восстает – он судорожно борется за существование.
«Голодные бунты обычно устраивают сытые люди. Парадокс состоит в том, что революционным ситуациям, кризисам обычно предшествуют периоды экономического роста, а не упадка. Беспорядки в обществе начинаются не тогда, когда приключается «обострение выше обычного нужды и бедствий», не тогда, когда ситуация в экономике плоха по объективным показателям, а совсем наоборот – когда экономика растет! Потому что параллельно растут ожидания людей. А поскольку потребности и ожидания всегда растут быстрее экономики, нарастает неудовлетворенность, людям представляется, что они живут совсем не так, как они должны были бы жить, что их существование невыносимо.
Возникает то, что в психологии называется ретроспективной аберрацией, то есть смысловой переворот – хотя по объективным критериям уровень жизни вырос, людям кажется, что все ужасно и в прошлом было лучше. И именно так это описывают мемуаристы, летописцы, выдавая свои ощущения за фактическое положение дел…
Дальше, когда экономический рост по каким-то причинам сменяется относительным спадом, а ожидания по инерции продолжают расти, разрыв влечет за собой социальные обострения…»[11]
Вот он, механизм начала революции: когда было хорошо, но стало чуть хуже прежнего – тут обыватель начинает возмущаться. Для него ведь «очевидно», что кто-то виноват в отсутствии белых булок и в необходимости платить еще один налог.
Приходится сделать вывод: Французская революция 1789–1794 произошла потому, что королевское правительство брало слишком мало налогов и слишком заботилось о населении своего государства. Население же не слишком заслуживало этой заботы.
Впрочем, кроме умирающих с голоду крестьянских детей, над памятью о Французской революции 1789–1794 годов черными воронами кружат еще две сказочки: истории про невероятную роскошь французского королевского двора и про чудовищный произвол королевского правительства.